Дина Рубина - Русская канарейка. Голос
Она, со своей неукротимой тягой к передвижениям, просто сникнет, заставь он ее торчать хотя бы год в его парижской квартирке. Спустя неделю — ну, месяц — она выскользнет на рассвете из дома по рю Обрио, и тогда — сказал он себе — тогда уже твоей смертной тоски ничем не перешибешь. Да ты просто не вынесешь такого поражения — во второй раз. Ты околеешь.
Значит, решено: благодари судьбу за эту ночь, не заслуженный тобою щедрый подарок. И отвези эту девушку на Краби.
Он спустился и дотошно обыскал ее рюкзачок. Поразительное убожество, если не считать великолепной камеры, двух линз и новенького ноутбука с набором съемных дисков. Полнейшая нищета. Два паспорта, британский и казахстанский, два веселых гуся, перехваченные резинкой. И такой же конторской резинкой перехвачена парочка тощих селедок — ее старые коричневые сандалии. Впрочем, вот еще завалялись в очередном кармашке затертые водительские права на имя Камиллы Робинсон — самого подозрительного вида, с самой замыленной на свете фотографией. Подобрала потерянные? Стянула у бедной Камиллы?
Странно, она ведь рассказывала о своих выставках в каких-то галереях, о работе в каком-то рекламном агентстве… Видимо, все это было в прошлой жизни, и она здорово пообносилась, пока болталась по азиатским задворкам шарика.
В самом маленьком кармашке рюкзака он обнаружил сложенную раз в восемь давнюю, частично распавшуюся на сгибах, отправленную в Лондон телеграмму: «Скончался желтухин третий тчк грустно тчк папа». У Леона мелькнула мысль, что он и сам позаботился бы о такой старой телеграмме, если б посылал на задание своего «джо». Зачем-то по привычке дважды пробежал глазами адрес отправителя и, хотя сразу приказал себе выкинуть из головы — никаких зацепок, никакой тебе пощады, сукин ты сын! — разумеется, намертво запомнил.
И, как она, внезапно обессилев, прилег рядом «на минутку» — одетый, готовый сразу же вскочить, умыться, включить дизель, вытянуть колышки и, оттолкнувшись багром от камней, отчалить… И провалился в сон.
Когда часа через три открыл глаза, в тонированные окна пенишета уже ломилось солнце. Айя спала в той же позе и, кажется, могла так проспать еще очень долго, если б дали. Нет, пора ее будить, с сожалением подумал он, и когда, моргая и щурясь, она села, уронив на колени простыню, спросил, улыбаясь:
— А эти милые разлученные грудки — они у тебя росли наперегонки?
Вот тут она и расплакалась… Рывком потянула на грудь простыню и вдруг одним духом рассказала историю о прилетевшем из солдатского грузовика яблоке — впервые рассказала: оказывается, никто прежде не замечал.
Он не стал отирать ей слезы, лишь медленно стянул простыню, полюбовался, склоняя голову то так, то эдак. Опять не позволил натянуть простыню, сдернул ее совсем и со спокойной уверенностью заметил:
— Они сравняются… Когда наполнятся молоком.
* * *Уже в открытом море поддался на ее уговоры и дал порулить, показав, как тормозить в воде: плавно сбросив обороты дизеля, перейти на «нейтралку», после чего дать задний ход — и вновь на «нейтралку». Просто, куда проще, чем в автомобиле.
Велел не трогать красную кнопку корабельного гудка на приборной доске — сигнал тревоги. И когда убедился, что она неплохо справляется, успокоился и раза три даже отходил минут на пять. По крайней мере, не нужно было привязывать руль, чтобы мчаться в гальюн отлить, — что ни говори, большое удобство. Эх, забыть бы сейчас обо всем и — безумие, конечно! — вправду махнуть с ней куда-нибудь подальше вдвоем. (Любой случайно вспыхнувший в памяти миг минувшей ночи вскипал у него в груди какой-то горько-веселой, пьянящей, горючей лавой, что растекалась и отзывалась в каждой мышце.)
— Так что там с дохлым удавом? — спросил он, стоя у нее за спиной, обнимая ее и заодно приглядывая за постом управления. От нее пахло его собственным одеколоном, которым она щедро с утра попользовалась (вообще, девочка неплохо освоилась в парфюмерных закромах его скромного несессера). Надо ей купить в аэропорту какие-то приличные духи, отметил он.
— Что ты там вынюхиваешь у меня за ухом? — поинтересовалась она. — Ты меня сейчас задушишь.
— Так я же удав, — отозвался он, — хотя и дохлый. А кстати, что с ним произошло, почему трагический исход?
— «Пресытился днями своими», — серьезно пояснила она. — «Ушел к праотцам». Нет, правда: старый был просто. После представления сразу засыпал, просыпался перед следующим. Когда-то был ого-го, в молодости чуть не удавил Макса, дрессировщика, много лет был главным номером программы, ты бы видел его: огромный красавец, медово-янтарный, изумрудные соты по всей шкуре, плавный, мощный, коварный… «Борьба с удавом» номер назывался. Макс изображал Лаокоона без сыновей. Потом удав постарел, вот и все. Знаешь, наверное, и с людьми бывает: в конце концов мечтаешь, чтобы все тебя оставили в покое и перестали с тобой бороться.
— А где все это происходило? На Северном полюсе?
— Почти. В Эдинбурге, мы там гастролировали. Цирк «Орландо». Ну и, сам понимаешь, в Шотландии удавы не на каждом дереве живут. Макс от горя чуть сам не подох. Во-первых, жалко, близкая душа. Во-вторых, к черту гастроли… Что делать? Так он придумал держать удава в холодильнике на верхней полке, чтобы не засмердел. Чтоб каждый вечер — на арену, как ни в чем не бывало.
— Мечта любого артиста — оставаться на публике после собственной кончины, — усмехнулся Леон.
Он не без удовольствия отмечал, как точно она отзывается его репликам, с каким ненатужным юмором вставляет там и тут словцо, будто со стороны наблюдает ситуацию… и как же ему замечательно с ней — оказывается, не только ночью, — и как странно, что при таком диковатом образе жизни она совсем не похожа на безумицу.
— Но однажды Макс запил, и Кирюша, директор труппы, предложил мне его заменить — опасности, мол, никакой, никто тебя не проглотит. Только тяжелый покойник, сволочь. А было эффектно: выходит девушка в блестящей тунике и начинает ворочать на хрупких плечах кольца удава — его перед спектаклем тоже покрывали таким грим-блеском. Короче, гастроли прошли нормально. Никто из публики ничего не заметил. — Она повторила задумчиво: — Никто не заметил. В жизни тоже: кое-кто продолжает карьеру Лаокоона, делая вид, что удав еще живой. Знаешь, — продолжала она, с удовольствием ощупывая ладонями штурвал, — классная штука — такое вот маленькое послушное судно. Это ж бог знает куда можно укатить! Я никогда еще на таком не плавала.
— А на каком плавала? — уточнил Леон с улыбкой, предвкушая очередную сказку Шехерезады.
Ему нравилась ее манера рассказывать. Барышня говорила: «Интеллигентный человек принимает тебя не по одежке (одежка — вздор!), а по речи». Исходя из этого, Айя вполне могла оказаться беглой аристократкой: за ее манерой говорить и рассказывать чувствовалась семейная муштра «старой школы» — видимо, бабка потрудилась: правильные ударения, выдержанные паузы… И только руки-беглянки все рвались что-то подтвердить, что-то исправить, добавить, украсить… украсть.
— Я плавала на арабской рыбачьей лодке! — гордо и спокойно проговорила она.
— Что-что?! — Он засмеялся и ткнулся носом ей в ухо.
— Я работала евреем на арабской лодке в Газе, — повторила она серьезно. — Давно, когда еще Газу контролировали израильтяне.
Он умолк и глянул сбоку в ее профиль: Айя старательно ровно держала штурвал, старательно прямо смотрела перед собой. При этом совсем не была напряжена. А то, что она не способна ничего выдумать, уже было ясно.
— Не понял, — сказал он. Хотя, конечно, знал: в те времена пограничный израильский патруль действительно не выпускал в море арабскую лодку без еврея, так что многие арабские рыбаки нанимали искателей приключений, безработных репатриантов и туристов на период лова. Это она ему в точности и растолковала. Довольно выгодно: день работы — сто шекелей, да еще рыбы немного. — Вот как. Значит, ты и там успела побывать, — небрежным, почти безразличным тоном заметил он.
Она потерлась бритым затылком о его щеку и сказала:
— Ага… Я же тебе рассказывала о Михальке. Она родом из кибуца на севере Израиля. Мы с ней в Бразилии встретились, она там после армии гуляла, и так подружились, что потом уже всюду были не разлей вода. И когда она к себе умотала, я скучала, скучала по ней… Потом взяла билет и прилетела! Свалилась на голову. Думала, дней на пять, а прожила там полгода.
— Почему? — спросил он нейтральным тоном.
Она помолчала. Пожала плечами:
— Да просто! Просто там хорошо… Очень мое место, особенно Галилея. Немного похоже на Алма-Ату, тоже горы кругом… Короче, сначала я работала в кибуце у Михаль, на птичнике, потом перекочевала в один сельскохозяйственный кооператив под Ашкелоном — собирала там виноград, укладывала в ящики…
