Дина Рубина - На солнечной стороне улицы
Тут она, уже в панике, обнаружила, что не видела Леню бог знает сколько!.. Как же так, где же он, почему не приходит, не нудит здесь, не пилит ее за то или другое неверное слово, неправильное ударение, разболтанную походку, жуткую худобу… Почему не рвется смотреть картины, без которых, бывало, и недели не мог прожить!..
Она опять позвонила, опять нарвалась на суховатую Маргариту Исаевну, которая ее — вдруг поняла Вера, — никогда не любила; та сказала, что Леня сейчас страшно занят по одному важному, очень важному делу… но она передаст ему, что Вера звонила… может быть, он и найдет время заскочить к ней… Так и сказала: «может быть»… Вера преодолела в себе желание швырнуть трубку, вежливо поблагодарила, повесила трубку на рычаг и вышла из будки…
Она звонила из автомата на Сквере… Гиганты-чинары уже покрылись густой листвой, молодой, нежной, еще не тронутой пылью… По всему парку трепетали солнечные звонкие тени, в прорехи листвы ослепительный полдень посылал пучки фиолетовых стрел. По обочинам дорожек сирень тихо баюкала в зелени лиловые кульки соцветий…
Странно, подумала Вера… что стряслось? Неужели его так задело, что в тот вечер Дитер не явился в гостиницу? Но ведь он разыскал Леню на другой день, перед отъездом, и извинился, и Леня велел «не брать в голову», и все такое?…
Ей и самой показалось странным то упорство, с каким она добивалась увидеть его, словно ей чего-то остро недоставало — в работе, в воздухе… в жизни!
И вдруг он появился.
Приехал к концу занятий в мастерскую, — опять с пирожками, с бутылкой красного сухого вина… Легкий, даже веселый, как всегда, долговязо-элегантный…
— О, вы отрастили волосы… это правильно! Имидж надо иногда менять… Повернитесь в профиль: да, я предполагал, что вам пойдет «каре»… Такой легкий намек на югендштиль… нечто… немецкое, да? — и, не давая ей огрызнуться:
— А я даже как-то соскучился по вас, Верочка!
И она вдруг задохнулась в ярости от этого «даже» и от этого «как-то»! Она-то маялась без него, просто маялась, — поняла она внезапно! Как же ей его не хватало!
— Тащите кружки ваших юных дарований… — сказал он… — Мы сейчас выпьем… угадайте за что?
— За мой приезд… — отозвалась она хмуро.
— Не угадали! — возразил он, улыбаясь. — За мой отъезд… И далее тем же веселым, отвратительно легким тоном он объявил ей, что через неделю они с мамой уезжают на постоянное место жительство в другую страну… в иную, черт побери, страну, где его разработки одной такой симпатичной программки могут показаться кое-кому интересными…
Она склонилась над мольбертом, стала бессмысленно перебирать тюбики с краской…
— Так вы уезжаете в Израиль?
— Нет, там я вряд ли сейчас пригожусь. Меня пригласили в одну американскую фирму, где знакомы с некоторыми моими идеями… положили кое-какую зарплату, пока небольшую… ну и так далее… Да нет, не в этом дело! — вдруг сказал он, глядя в окно. — …Понимаете, недавно выяснилось, что надо срочно оперировать маму.
— А разве здесь нет хороших врачей?
— Врачи-то есть… Словом, Вера, это бесполезный разговор… Уровень медицины тут и там просто не обсуждаем… — он поднял бутылку. — Давайте-ка я вам налью еще чуток. Знаю, что вы не любите «многия пития»… но повод-то, повод какой! А, Вера?! Удастся ли свидеться?!
— Какого черта вы так веселитесь? — яростным шепотом спросила она, не притрагиваясь к кружке.
Он поднялся, подошел к окну, постоял там, глядя, как Хамид, который подрабатывал здесь же дворником, сметает в кучу опавший сиреневый цвет…
Тот двигался под метлой, словно оброненный кем-то лиловый шарф…
— Потому что отныне я спокоен за вас… — глухо проговорил Леня, не оборачиваясь. — Вы в надежных руках Дитера… Он без ума от вас, и так далее… звонил тут, советовался и просил быть свидетелем на вашем бракосочетании… Я бы с радостью, но вот не доведется… к сожалению… Между прочим, он барон, — вы знали? Правда, без замков и без наследства, но ведь не это важно. Главное — стиль! Так что будете у нас баронессой. Неплохая карьера для художника…
— Вы… — с трудом проговорила она… — Вы едете один… в смысле… кроме мамы?…
— Конечно… Вы же знаете, я всегда один…
— Леня, простите… — она решительно тряхнула головой. Ну, пусть она будет грубой, пусть! — Извините меня… но я как-то не могу понять… Уже много лет мы знакомы… и я никогда не видела вас с… какой-нибудь… женщиной… Я прямо спрошу, ладно? Вы что… вы… вас женщины не интересуют?
Он повернулся, и она увидела его изумленное, дикое, обескураженное лицо.
Так несколько мгновений они и смотрели молча друг на друга.
— Хорошенькое дело… — пробормотал он… — вот так сюрприз… — Она вдруг удивленно отметила, что раньше не замечала, какие у него темные волосы… да нет, это он так побледнел, — до пепельных губ!..
Он сказал отрывисто:
— Но вы же не поедете со мной!
На нее разом обрушилась тишина помещения… Весенний солнечный день уходил за угол здания, вытягивая тени до самых трамвайных путей… Она представила себе запредельный прыжок на другой континент, в обнимку с его, горячо им любимой, мамой, своими холстами, своей каторжной работой, неспособностью осилить еще чью-то жизнь… Смятение, страх, оторопь от этого его странного, неожиданного, ни с чем не сообразного вопроса; тут же и Дитер, трезвонящий каждый день, и предстоящая выставка в Кельне… И предстоящие залы — настоящие залы для ее картин…
Этот миг — миг равновесия балансирующего на доске, располовиненного вечерним светом из окна, человека — полу-женщины, полу-змужчины, — она потом передаст в никому не понятной картине под названием «Решение», которую десять лет спустя на выставке в музее современного искусства в Гронингене приобретет королева Голландии Беатрикс… — милая, со вкусом одетая пожилая дама, в умопомрачительной зеленой шляпке на медальной прическе, хоть сейчас годной для банкноты, монеты, марки.
Королева Беатрикс прибыла на открытие выставки в сопровождении бургомистра и хоф-дамы, и отлично была подготовлена в отношении и художницы, и картин; во всяком случае, сразу указала на ту работу, которую хотела бы приобрести…
Этой продаже, как и всем остальным продажам ее картин, предшествовала тяжелая ссора с Дитером, упорно склоняющим ее «к нормальному существованию нормального современного художника».
В конце концов она согласилась продать картину. Не из тщеславия. Просто в тот момент ее строптивая память воспроизвела мягкий дяди Мишин бас: «Это — королева, Веруня… Молчи! А это — король»…
— Ведь не поедете?
Доска качнулась, и тяжесть души покатилась вниз…
— С какой это стати?
— Вот видите, — он улыбнулся, вздохнул глубоко, бесшабашно, как показалось ей, — чуть ли не с облегчением. — А между тем вы прекрасно осведомлены, что я люблю вас.
Она задохнулась:
— Вы?! Меня?!
Он страдальчески поморщился: — Послушайте, Вера… прекратим этот идиотский разговор! Мне было бы огорчительно думать, что много лет я люблю безмозглую ненаблюдательную дуру…
* * *Скольких людей я провожала в дальние и не очень дальние пути из ташкентского двухэтажного аэропорта — неуютного, пропахшего запахами дынь и засорившихся туалетов, забубненного неотличимыми из динамиков голосами на узбекском и русском языках!.. На сколько рейсов я опоздала сама, и сколько кошельков и билетов тут повытаскивала шпана из карманов моих знакомых и друзей, да и из моего собственного кармана, когда с сыном и мужем мы летели в Москву — окончательно и бесповоротно. Ташкент вцепился в мое пальто, чуть ли не отрывая карман, и мы вынуждены были еще раз оплатить украденные билеты, хотя и сидели в самолете на собственных местах, заплатив удвоенную цену за побег из города детства и юности.
Однако перед тем как в восемьдесят четвертом покинуть Ташкент навсегда, я успела побывать в аэропорту на чужих проводах — улетал в Америку Леня Волошин, близкий приятель моего друга детства Семена Плоткина.
В те месяцы Семен ставил в Ташкентском театре музыкальной комедии сварганенную мною пьеску по мотивам узбекских народных сказок, и однажды после репетиции уговорил меня смотаться в аэропорт: «Проводим Леньку, ты не представляешь, что это за парень — какого мужества человек, без трепотни и позы!..»
И пока мы тряслись в троллейбусе по проспекту Шота Руставели, Семен рассказывал, что много лет Волошин хранил у себя в подвале библиотеку запрещенной литературы сидевшего в то время правозащитника Жени Горелика. И зная, что за домом того следят, за день до обыска успел с безумным бесстрашием ночью вывезти на своей машине весь самиздат-тамиздат. И мама его замечательная знала, знала — оба они под дамокловым мечом жили!.. А как он боролся за свободу выезда, — хотя сам много лет был невыездным, — ездил в Москву, участвовал там в демонстрациях, голодовках… — но как-то уцелел, вывернулся, фантастически везло ему, хотя несколько раз ходил по самому краю… А может, сыграло роль то обстоятельство, что Маргарита Исаевна оперировала половину Узбекистана, в том числе и деток всей этой гэбэшной сволочи… И вот Ленька уезжает… И правильно — что ему здесь сидеть! Там ждет его ослепительное будущее. Он же гений, настоящий математический гений!
