Анхелес Мастретта - Любовный недуг
Они поехали в Чикаго и не одну, а две недели провели у Хогана, превратив его воскресенья в праздники, а их вечера – в дружеские посиделки. Они гуляли и пили с Хоганом и Хелен, словно все четверо были готовы умереть, лишь бы не потерять ни минуты радости этой разгульной жизни.
– Этот мужчина больше тебе подходит, – сказала ей Хелен в минуту откровения, видя, как у подруги сияют глаза и даже кожа, когда он рядом.
– Но только не тогда, когда мне хочется покоя, – возразила ей Эмилия.
– Зачем тебе покой, когда у тебя есть счастье?
– Счастье есть сейчас, но сейчас ведь пройдет, – ответила Эмилия, вспоминая свою жизнь с Антонио Савальсой как потерянный рай.
Они вернулись в Нью-Йорк встречать Рождество с Милагрос и Риваденейрой, чья роль сводников заставила их задержаться в этом городе, которого они за две недели уже начали бояться. Эмилия нашла их постаревшими, как кажутся слишком вытянувшимися дети, когда их не видишь некоторое время. Она подумала, что то же самое, наверное, происходит и с родителями. Она писала в Пуэблу только короткие записочки. Она даже не стала придумывать никаких оправданий, чтобы объяснить свою задержку. Она только посылала им поцелуи и писала, что у нее все хорошо и она счастлива. Она посылала совершенно одинаковые письма таким разным адресатам, как Савалъса, Соль и Саури. Однако угрызения совести тревожили ее лишь время от времени, и она отгоняла их, как только они становились похожими на боль. Никакая причина, вина или воспоминание не могли замутить ее настоящего.
Однажды вечером, через два дня после чудесного рождественского ужина, Даниэль сообщил, что ему срочно нужно уехать в одно место, где он встретится с другими мексиканцами и с представителем правительства Обрегона. Он был возбужден, строил планы и перечислял имена друзей, готовый снова безраздельно посвятить себя всем хитросплетениям этих интриг и споров. Пока они пили рем с сахаром и лимоном, Эмилия слушала его молча, уверенная, что бесполезно нарушать его священный трепет, сосредоточившись на его голосе, как на головоломке, и зная, что вся она состоит из бесконечных переплетений времени и терпения. Так они и пили стакан за стаканом, пока поздно ночью ему не надоело слушать только себя и он не начал целовать ее в перерывах между своими фантазиями, делясь с ней охватившей его эйфорией.
На следующий день будто что-то толкнуло Эмилию, безмятежно спавшую рядом с Даниэлем, и нарушило все очарование. Она проснулась, охваченная хорошо знакомым ей страхом: она знала, что неспособна простить ему еще один уход. Она вспомнила лихорадочный блеск глаз Даниэля, когда он говорил о возможном возвращении в политику, и поняла, что ей пора уезжать в Мексику. От Даниэля нужно бежать, пока огонь еще пылал, иначе раньше, чем можно было ожидать, он впутается в менее безопасную авантюру, чем война их тел.
Она посмотрела на него, едва угадывая его черты в сумраке комнаты, с грустью человека, покидающего целое царство. Она не стала целовать его, боясь разбудить, чтобы унести с собой веру в то, что кто не прощается, тот уходит не навсегда. «Уходит только мое тело. В мыслях я всегда остаюсь с тобой», – написала она крупными буквами на концертной программке. И оставила Даниэля там, где место на подушке рядом с ним занимали его бесплодные химеры.
Некоторое время спустя, еще не совсем проснувшись, Даниэль протянул руку и не нашел Эмилии рядом. Тогда он позвал ее сонным голосом, который она так любила слушать за чашкой кофе и газетой у окна. Не получив ответа, он открыл глаза, увидел записку, выругался и, ощутив ее отсутствие как пропасть в душе, бросился на ее поиски в номер отеля к еще полусонной Милагрос.
– Чего же все-таки хочет эта женщина? – спросил он у своей тетки, сопя, как раненый бык.
– Всего! – ответила ему Милагрос, впервые не нашедшая для него ни слова утешения.
Эмилия вернулась в Мексику полная сил. Она никому ничего не объясняла. Никто и не спрашивал. А тем более Савальса.
– Хочешь иметь ребенка? – спросил он в ночь возвращения их любви.
– Я была с Даниэлем, – ответила она.
– Я знаю, – сказал Савальса.
И больше они ни о чем не говорили.
XXIX
Антонио Савальса знал это всегда. Из этого знания и была соткана тонкая нить их с Эмилией Саури сообщничества. Он не был похож на других мужчин и достоин любви, как никто другой, потому что, как никто другой, был способен оценить богатство души человека, которому хватает сил на две любви одновременно.
Война закончилась. Диего Саури радовался этому очень осторожно, как человек, не надеявшийся на то, что мир изменится, чтобы попытаться жить в мире. Хосефа убедила его, что это правильный путь, что нужно просто идти по нему день за днем подобно тому, как поют птицы после бури.
– Давай поедем к твоему морю, – попросила она его как-то вечером.
Через два дня они отправились в путешествие. С тех пор Хосефа представляла себе рай только таким же синим, как Карибское море.
– Здесь нам нужно остаться доживать свой век, – сказала она с неисправимым романтизмом.
– Я бы стал скучать по вулканам, – ответил Диего.
У них было три внука, они жили, чтобы видеть, как они растут под неутомимым крылом их дочери.
Упрямая, как дождь, Милагрос возила их к пирамидам, морю, на кладбища, в царство небесных светил и царство неожиданностей. По воскресеньям они обедали в комнате с видом на серебристые струи воды, падающей с плотины, в домике, построенном Риваденейрой, чтобы играть в шахматы и кататься на яхте.
Никто так и не узнал, сколько раз приезжал Даниэль. Дом, оставленный Милагрос для их встреч на площади Пласуэла-де-ла-Пахарита, был тайным пристанищем, где он и Эмилия заключали перемирия в своей бесконечной войне. Там они встречались то вечером, то днем, там усмиряли свою бурю, свои неразрешимые проблемы, свое согласие, свои воспоминания.
Однажды, пленники Его Величества Случая, они встретились на кладбище Сан-Фернандо. Совсем другая Эмилия шла к нему навстречу, беременная и насмешливая, со своим неизменным видом настороженной птицы.
– Ты похожа на матрешку, – сказал Даниэль. – Может, если открыть тебя, внутри будет другая, а потом еще и еще?
Сколько же Эмилий шло по жизни так, словно им не терпелось прожить ее залпом? Даниэль был уверен, что ему никогда не узнать всех. Некоторых он даже предпочитал не воображать себе.
– Этот сын – мой? – спросил он.
– Здесь все дети доктора Савальсы.
Сколько же Эмилий? Та Эмилия, что каждое утро просыпается в одной и той же постели рядом с человеком, который понимает ее лучше, чем он сам, та Эмилия, что погружается в больничный кошмар так же просто, как пьет молоко, та, что с раннего утра с головой уходит в размышления о мозге и его загадочных ответах, та Эмилия, что освящает своим присутствием повседневную жизнь других.
– Октавио – мой сын?
– Я тебе уже говорила: все дети Савальсы.
– Но Октавио любит музыку.
– Все трое любят музыку.
Все эти Эмилии крали у него его Эмилию. Ту, которая светилась только для него, ту, которая всегда и без устали смело шагала по неуловимой вселенной его сердца.
– Выходи за меня замуж.
– Я уже вышла за тебя.
– Но ты изменяешь мне с доктором.
– Ты ничего не понимаешь.
– Я понимаю только, что ты изменяешь мне с доктором.
Сколько же Эмилий? Жена Савальсы, мать своих детей, девочка с камнем под подушкой, та, что на дереве, та, что в поезде, доктор, аптекарь, путешественница, его Эмилия. Сколько же Эмилий? Тысяча и ни одной, тысяча – и только его.
В 1963 году ключ от дома Милагрос был все тот же. Даниэль снова пользовался им и носил на шее. Солнце садилось за гостеприимные и непредсказуемые вулканы, когда Эмилия вошла в гостиную, полная тех же желаний, что и раньше, несмотря на кучу прожитых с ними лет.
Даниэль сидел перед открытым балконом и смотрел на улицу.
– Девочка, которая привезла тебя сюда, – это моя выучка?
– Ты же знаешь, – ответила Эмилия. – Здесь все дети и внуки доктора Савальсы.
– Но она отбрасывает волосы со лба точно, как я, – сказал Даниэль.
– Во сколько ты пришел? – спросила Эмилия, целуя его в губы так же, как тогда, когда они были еще упругими. И что-то, как всегда, екнуло у нее в груди.
– Я никогда и не уходил, – сказал Даниэль, гладя ее голову, пахнущую тайной.
Примечания
1
[i] По легенде, в середине XIX века, когда белые пришельцы пытались проникнуть на территорию, где жили потомки индейцев майя, крест, вырезанный из ствола огромного дерева, вдруг заговорил. Таинственный голос повелел подниматься на священную войну против белых, в результате «война крестов» распространилась по всему полуострову Юкатан. – Ред.
2
[ii] Влажные экваториальные леса в Южной Америке. – Ред.
