Татьяна Шипошина - Звёзды, души и облака
Шурочка очнулась часов в девять вечера. Капельница капала. Маша же прилегла на кровать рядом с Шурочкой, и тоже, видимо, задремала. Но когда Шурочка очнулась, Маша проснулась сразу же, вслед за ней и спросила Шурочку:
— Ты как?
— Ничего. Вроде не ломает.
— Ну, вот и хорошо. Хочешь чего-нибудь? Есть будешь? Я тебе бутерброд сделаю.
— Давай.
Шурочка сжевала бутерброд. Спать ей не хотелось.
— Машка… — сказала Шурочка. — Спасибо тебе. Сидишь со мной, и капельницу ставишь… как будто у тебя других дел нет. И бесплатно…
— Да ладно тебе… Это у меня послушание.
— Что? — не поняла Шурочка.
— Послушание. Это значит, что я, по благословению священника, делаю дело во Славу Божью.
— Это ты мне капельницу ставишь — во Славу Божью?
— Да.
— Ну и ну. Не просто так, значит.
— Не просто. У нас центр, куда приходят… — Маша замялась.
— Наркоманы последние?? — помогла ей Шурочка.
— Наркоманы, только не последние. Потому что у Бога Свой счёт. Кто первый, кто последний — это Бог знает, а не мы.
— Чудная ты, Машка. Но всё равно — здорово. А я — там, в церкви, когда тебя увидела — хотела сразу убежать. Стыдно было.
— Понятно. Но было бы гораздо хуже, если бы ты убежала.
— Не знаю. Желание — всё равно есть. Всё равно укололась бы, прямо сейчас.
— Капельницей душу не вылечишь.
— А как её вылечить-то, эту душу?
— А вот это и есть самое главное. Самый главный вопрос. Я даже не знаю, как тебе и сказать… Вот видишь — капельница токсины вымывает. Понимаешь?
— Да.
— А теперь представь себе душу. Ну, может, не свою, а просто человеческую душу. Представь себе, что душа эта — как кувшин. Когда-то кувшин этот был наполнен чистой водой. Но человек стал поступать против своей совести. И вода стала мутной. А дальше — все мутнее и мутнее, и, наконец, образовалась просто грязь. А если грех был тяжел… Если это был смертный грех, то не только грязь образовывалась в этом кувшине, но и камни.
— А что же, человек не видел, что у него в кувшине?
— В этом-то и дело. Когда человек поступает против совести один раз, потом второй, потом ещё, то он становится как бы слепым. Он как бы сам погружается в этот кувшин, и уже не видит ничего вокруг. Не видит неба, не видит солнца. Барахтается в своей грязи. И пьёт её, и ест её.
— Так, как я, — сказала Шурочка. — И пьёт, и ест, и колется… А дальше? Дальше-то что?
— Дальше, когда остаются только грязь и камни, он начинает умирать. Ведь нельзя всё время есть и пить только грязь и камни. Понимаешь? Это не обязательно физическая смерть. Это — духовная смерть. То есть душа, в которой совсем нет просвета. Понимаешь?
— Пытаюсь.
Но иногда, когда уже смерть подходит, человек делает отчаянный рывок вверх, к Богу. Потому что сам он вылезти не может из грязи своей, как ни будет пыжиться. Вот он и начинает кричать Богу: «Господи, помоги, я умираю! Я задыхаюсь! Я снова хочу чистой воды!»
— Да, это точно. Не вылезти самому. И умирать не хочется. А Бог? Бог-то может такого человека услышать?
— Бог его слышит, и начинает помогать. Сразу. Только Бог помогает так, как знает Он сам. Иногда — болезнь посылает. А иногда — человека, или ситуацию. Ибо Богу известно, что в сердце у того, кто кричит. Сердцем человек кричит, или только словами. Как он кричит, и о чём.
— Вот как…
— Иногда Бог говорит так: «Как же Я налью тебе чистой воды, когда кувшин твой полон грязи и камней? Выброси камни, и вычисти кувшин. И я налью тебе чистой воды».
— Да разве можно вычистить?
Маша молчала.
Шурочка полежала немного, и всё же спросила по-другому:
— Как надо чистить?
— А это — и есть исповедь… — Маша говорила устало. Слова её казались простыми, но они проникали глубоко. Казалось, что до самого дна кувшина.
— Это значит, что ты… тот человек понял, что умирает, — продолжала Маша. — И он старается избавить свою душу от всего, что он делал против совести. Или — против Божьих заповедей.
— И что, я… что, он всё это должен рассказать кому-то? Кому, священнику?
— Сначала — понять. Потом — понять, что так нельзя, и что делать так дальше — равносильно смерти. А потом — он должен это всё сказать на исповеди. Как бы — пред лицом Божьим. Не священнику, а Богу. Но сказать!
— А потом?
— А потом… Бог даёт благодать. Тому, кто понял.
— А как это — благодать?
— А это ты почувствуешь. Это спокойствие, это любовь, это сила. Сила — не изменять своей совести. Понимаешь?
— Не очень.
Шурочка лежала тихо, с закрытыми глазами. Камни сдвинулись. Тяжёлые камни, лежащие на душе — сдвинулись.
— Повтори ещё раз… насчёт камней… — сказала она Маше. — Что значит — выбросить камни?
— А что у тебя есть… Что у тебя самое главное, от чего у тебя болит совесть? Только это больно бывает. Камни-то словно прирастают там. Иногда их по-живому выдирать приходится…
Маша не успела договорить.
Так, как она сказала — по-живому, так, по-живому и прошли её слова. Тяжёлая волна стыда как бы накрыла Шурочку. И то, о чём она старалась забыть… и почти уже забыла, закопала в себе, вдруг вышло наружу во всей своей неприкрытой, во всей своей отвратительной наготе.
— О-о-о-о… — простонала Шурочка, и снова резко повернулась на спину. — Я продалась… понимаешь, доза-дозой, но я… я продалась…
Шурочке казалось, что вся эта гадость сейчас хлынет из неё, как зловонная рвота.
— О-о-о-о…
— Не хочешь — не говори, — сказала Маша. — Мне ты можешь не говорить…
Но Шурочка закрыла глаза и снова тихо простонала:
— О-о-о-о… бордель… и ещё… ботинок целовала… за дозу — ботинок целовала…
— Шура, Шура… — Маша погладила Шурочку по руке. — Богу говоришь…
Глава 36
Капельница закончилась часов в двенадцать ночи. Маша взяла плед, и устроилась на широкой кровати рядом с Шурочкой. Они заснули, и проспали до десяти часов утра, пока их не разбудила Наталья Леонидовна.
На этот раз Шурочке было значительно лучше. Её почти не ломало, только была слабость во всём теле.
Можно было и поесть, и поговорить. И поспать в своё удовольствие. Но спокойствия — не было. Душа болела у Шурочки. Почти невыносимо болела душа. И так было стыдно…
— Видишь, легче уже, — сказала Наталья Леонидовна.
— Да, легче. Только душа болит.
— Душа и должна болеть. Выболеть должна душа. Как гнойник болит, пока не вскроется. Если назревает. А пока не назревает — не болит. Я ведь тоже совсем недавно понимать стала кое-что.
— Что?
— А то, что ничего на свете не бывает просто так. А бесплатный сыр — сама знаешь, где бывает. За грехи приходит расплата. За всё мы платим, за всё. За тщеславие, за жадность. За злобу. За зависть. Тоже выбаливала у меня душа… И сейчас ещё выбаливает.
— Вы разве злая? — спросила Шурочка.
— Как тебе объяснить? Муж так умирал тяжело. И только перед самым концом простил Юру. А ведь мы всю жизнь тщеславились. А как вышло не по-нашему, так стали на сына злиться и сына проклинать. Слава Богу, что хоть что-то открылось мужу. Перед смертью — простил Юру он. Свою вину признал. И я — тоже поняла. Самое главное поняла. Не судите, да не судимы будете. А помогайте, как можете. А не можете физически помогать — тогда молитесь. Бога не обманешь. Бог поругаем не бывает.
— И мы пытались себя обмануть. Мы, с Юркой… И себя, и Бога обмануть пытались. Не задумывались ни о чём.' И всей грязи своей не видели…
— Помилуй тебя Бог, Шурочка, — сказала Наталья Леонидовна и пошла ставить чайник.
Маша пришла часов в шесть и отпустила Наталью Леонидовну.
— Теперь в воскресенье встретимся, в храме. В субботу мы на исповедь пойдём, а в воскресенье… как Бог даст, в общем. Но на службе мы будем вдвоём. Там и решим, как дальше быть.
Снова капали капли. Шурочка уже выспалась.
— Тяжко лежать, — сказала она Маше. — Лежу, и только об одном и думаю. Аж выворачивает. И уколоться снова хочется.
— А ты молись.
— Я не умею. Не молилась никогда и ни о чём.
— Молилась, наверняка молилась. Икона-то у тебя стоит, — Маша перекрестилась на икону, — Божия Матерь, Феодоровская.
— Я не молилась. Я с ней просто разговаривала. Иногда. А просить я ничего у неё не могу. Я пыталась, но меня как будто отталкивает. Ещё Богу — могу как-то, а Божья Матерь меня к себе не пускает. Молчит всё… Хоть и стоит тут, рядом.
— Может, ты и права. Такие бывали случаи. Одну святую, Марию Египетскую, Божья Матерь не пускала в храм, пока она не покаялась.
— Как это — святую, и не пускала?
— Она её не пускала, когда та была ещё блудницей.
— Блудницей? Проституткой, что ли?
— Да. Она потом такой святости достигла, что ходила по водам. По поверхности реки шла.
