Антонио Редол - Яма слепых

Шико Счастливчик с досадой поморщился и тут же бросил на письменный стол сверток, который держал в левой руке.

— Вот здесь доказательство… Небось хозяин сомневается… Но я, слава богу, человек слова.

Землевладелец раскрыл мешочек с золотом и стал отсчитывать положенное Шико Счастливчику.

— Я решил, что лучше принести их…

И он принялся разворачивать сверток, но тут же схватил золото, складывая в стопки по десять. Все было верно. Да, сеньор, все в точности. Пятьдесят ровно. Это он отметил с удовольствием.

— А здесь я отписал тебе землю. И прибавил один алкейро еще.

Лицо Шико Счастливчика расплылось в улыбке.

— Вот это хорошо, спасибо, хозяин, за такое обращение. Он подтолкнул к Диого Релвасу сверток и пояснил:

— Можете развернуть, если желаете. Там его… целехонькие. Я решил, что лучше их принести.

Диого Релвас закрыл глаза и опустился на стул.

— Иди, иди отсюда и уноси это прочь, — сказал он усталым, надтреснутым голосом.

Шико в нерешительности взял бумагу и золото и подумал: «Вот попробуй пойми их, этих господ».

Выходил он, пятясь и согнувшись в поклоне, точно хотел, сложившись вдвое, уменьшиться, и все время держался за положенное в карман золото. Уже у двери он махнул рукой, в которой держал дарственную на землю.

— Я приказал кузнецу поставить решетки на окна в имении Монте-де-Куба, как просил хозяин. Сработал на совесть и получил сполна…

Вскинув глаза, чтобы приказать ему убраться вон, землевладелец Алдебарана остановил взгляд на куске кровавого мяса, все еще лежавшего на столе, и смерил слугу злым взглядом, не проронив ни слова. И тут же подумал о дочери.

Глава XVI

«А— а, если бы ты видел нашу барышню!…»

Сейчас я уже не припомню тех слов, что я услышал от бабушки об отъезде Марии до Пилар из поместья «Мать солнца». Не припомню не только слов, но и драматизма ее голоса, и особой выразительности ее старческого, сморщенного и грустного лица. Когда в Алдебаране стало известно, что тело Зе Педро нашли в Испании, все поняли, кто виновен в его смерти и кто приказал совершить преступление, однако сказать это вслух mак никто и не решился.

Мать убитого носила траур тайком. Все ждали ночи, чтобы, когда хозяин будет спать, пойти и ее утешить, оплакав вместе с ней ее сына.

Когда же стало известно, что дочь сваю землевладелец приказал отвезти в Алентежо, женщины Алдебарана собрались в оливковой роще и принялись молиться и плакать, очень надеясь увидеть Марию до Пилар перед отъездом. Все знали, что—то будет последний раз, когда они ее увидят, и последний раз, когда смогут сказать ей последнее «прости» в благодарность за то, что она не отвергла сына пастуха. Из случившегося они сочинили историю любви, которой никогда не существовало, гордясь в глубине души тем, что и у простых людей может быть несчастная любовь, такая же, как в романах, и даже еще красивее, чем рассказывают обычно в своих песнях о любви слепые певцы на сельских праздниках.

«Коляска стояла у ворот поместья, занавески на окнах коляски быт опущены. Надо же, даже карету не захотел ей дать, проклятый… Какой яд отравил сердце такого хорошего человека, боже правый!… Слуги принесли чемоданы. Все плакали, каждый утирал рукавом лицо, а карлик Таранта — так тот схватился за поводья, желая увидеть барышню, когда ее выведут, но его тут же отвели на конюшню, потому что он не в силах был сдержать рыданий. Чуть позже появились хозяин Диого и барышня, которую он держал за руку. Борода хозяина стала белой, такой же белой, как кожа. А ведь смуглый был человек, и так побелел и телом и волосом. Такое может случиться только по воле божьей, только когда всевышний наказует, делая душу черной от угрызений совести. Казалось, хозяин Диого за руку-то ее тащил силком, а потом все узнали, что он ей еще шепотом говорил, а говорил он — „можно бы и ночью увезти, да хочу, чтобы все видели, как отец тебя наказал“. И все увидели, что он ей волосы-то отрезал, это ее-то красивые белокурые волосы, не волосы, а золото, красивее золота, они ее покрывали с головы до ног, точно королевская мантия.

Отрезал, как отрезают женщинам, которые спят с 'врагами во время войны, одел во все черное, боже небесный! Ведь у нее убили любовь, а теперь самое везли в заточение в Монте-де-Куба — туда Релвасы только в наказание ссылали людей своей крови. Женщины Алдебарана прятались в оливковой роще. Они боялись хозяина, но очень хотели увидеть барышню, из-за которой убили Зе Недра там, в Испании. А одна все-таки поднялась во весь рост и закричала: «Прощайте, барышня! Прощайте, нам вас больше не видать!», и барышня ответила, помахав ей платком, который трепыхался в воздухе, как подбитый голубь, что вот-вот упадет…

Землевладелец поднял голову, видно, хотел наказать виновную, но на этот раз его отравленное ядом злости сердце дрогнуло, и все увидели, что он повернулся и пошел к дому. А коляска тронулась и вскоре исчезла в дорожной пыли…

Народ бросился ей вслед и закричал: «Прощайте, барышня! Прощайте, нам вас больше не видать!» Мы бежали за коляской долго… Прошло меньше года… И мы узнали… далее тела ее он не привез в Алдебаран… Сам же, проклятый, отравленный ядом злости, заперся в Башне на четыре года. Должно быть, отравился-то он кровью совершенного преступления, раз уж собственную дочь не простил! Да, внук, да!… Когда яд злости поражает человеческое сердце, лучше самому с собой покончить, чем дать волю этому отравленному сердцу!…»

Глава XVII

Крестьяне Алдебарана, конечно же, преувеличивали, говоря, что Диого Релвас провел в Башне четыре года. Такую судьбу им просто хотелось определить палачу романтической любви барышни и Зе Педро. И эта романтическая любовь стала бы легендой, если бы всем любительницам драматических и окутанных тайной переживаний было дозволено болтать о ней.

Он перестал появляться верхом на лошади в деревне — это так, как, впрочем, не появлялся и в поселке на шарабане, а предлогом была политика, которая теперь стала трясиной и в которой барахтались кретины: для людей умных и хороших она была делом неподходящим. Несколько часов он, безусловно, проводил в Башне, очень мрачный, с затуманенными слезой воспаленными глазами. Внешне он казался спокойным, хотя тут же обрушивался на того, кто ему перечил, как, например, Мигел Жоан, который вдруг принялся настаивать на том, чтобы одна партия быков была поставлена на корриду с благотворительной целью. «Суп для бедняков» — так он это называл, за что и был прогнан с глаз долой в присутствии управляющего и крестьян.

В это время Марии до Пилар уже на свете не было: она скончалась в Алентежо, куда он, чтобы не провожать дочь на кладбище, не поехал. Вот со дня ее смерти Диого Релвас и был во вражде с Мигелом Жоаном, который просил отца похоронить сестру на фамильном кладбище. Но тот не согласился: раз уж он решил, что она должна отбывать наказание в Монте-де-Куба, то так тому и быть и ничего менять он не намерен. В подобном нелепом упрямстве он вроде бы находил удовольствие, бичуя таким образом себя за ту ласку, что столько лет дарил ей, как будто это теперь что-то могло изменить. Себе же, оставаясь один, он говорил: «Отвожу душу».

И не простил Мигела Жоана, который, поддавшись на уговоры жены, съездил в Монте-де-Куба и присутствовал на похоронах «отступницы». Больше месяца Диого Релвас не принимал сына в своем доме, написав ему письмо, в котором говорилось, что он презирает тех людей, которым не хватает сил мужественно справляться со своими чувствами. Ему же было известно, что он ненавидел сестру, ненавидел и убрал с дороги нескольких претендентов на ее руку только потому, что страстно желал получить большую часть наследства. Так зачем же теперь делать вид, что удручен ее смертью?… Как раз сейчас-то Диого Релвас предпочел бы, чтобы Мигел Жоан продолжал ее ненавидеть.

Поговаривали, что Диого Релвас решил сжечь все мосты.

Однако если кто-нибудь мог бы увидеть его в Башне четырех ветров, где он находил себе убежище, понял бы, какую тяжелую драму переживает этот человек на самом деле. Его безумное воображение рождало явный бред, и он наказывал себя принесенным из конюшни хлыстом. Тот же, кому доводилось с ним разговаривать, считал, что таким спокойным он не был никогда. — Слишком ты спокоен, — сказал ему как-то Фортунато Ролин, — это признак старения.

— Ты всегда во мне обманывался. Что тут поделаешь, нет у тебя дара видеть людей насквозь.

— Когда они такие, как ты…

— И опять ошибаешься, Фортунато. У меня все на лице написано. А ты слишком раздражителен, чтобы быть внимательным и разбираться во всем, что видишь.