Ирина Ратушинская - Одесситы
Краем глаза он видел, как на нижних нарах — в самом лучшем, теплом углу, раз навсегда оккупированном привилегированной воровской братией, происходит оживленное шевеление. Значит, будет очередная воровская разборка: то ли кто-то кому-то в карты проиграл и не платит, то ли нарушен воровской «закон». Только ясно, что ночью будет буза с кровопролитием, и весь барак — как пить дать — попадет в штрафованные.
Воры составляли в лагерях силу, еще более ощутимую, чем лагерное начальство. Им ничего не стоило сыграть в карты на зуб или глаз «фраера», и проигравший должен был этот зуб или глаз незамедлительно выбить. Намеченная жертва вообще ничего не знала ни про игру, ни про свою роль в ней — но именно она оказывалась пострадавшей стороной. Грабеж «фраеров», особенно осужденных по политической 58-й статье «фашистов», был делом само собой разумеющимся. Начальство молчаливо поощряло воров, и все об этом знали. Впрочем, вероятность того, что сегодняшняя разборка коснется лично Якова, была мала. Он был на особом положении. Его даже воровской пахан Глаз называл не фашистом, а Исакычем.
— Исакыч, спой за Одессу!
— Исакыч, прикол! — приставали к нему еще на пересылках.
С этой репутацией он и в лагерь приехал, и тут ее с честью поддерживал. Тонкое искусство «прикола»- захватывающего рассказа, заставляющего забыть про голод и прочие лагерные горести, включая и сам лагерь — далеко не так просто, как кажется.
— А вот я вам расскажу случай из своей жизни! — лез, бывало, из кожи вон какой-нибудь неумеха, полагая, что жизнь его необычайно интересна. И горько удивлялся, что его перебивали, не дослушав.
С Яковом такого не случалось. Что ж, зэки — те же дети. Рассказ должен быть с каким угодно враньем, преувеличениями, жуткими, но неожиданными подробностями, и желательно смешным. Яков все это знал с безошибочным инстинктом одессита, даром что родился в Николаеве. Кроме того, он обладал еще одним редким достоинством: умел сочинять анекдоты. Будучи в лагере, он запустил бесконечную серию анекдотов про бестолковых «вертухаев». И до конца жизни наслаждался сладкой славой анонима, когда слышал свои же анекдоты, переделанные уже в серию «про милиционеров».
— Почему милиционеры не едят соленых огурцов?
— Ну?
— Голова в банку не пролазит!
Слушатели радостно ржали, а упоенный успехом рассказчик, годившийся Якову в сыновья, продолжал:
А почему милиционеры всегда ходят по трое?
— Ну?
— Один умеет читать, другой — писать. А третий приставлен присматривать за этими интеллигентами.
Яков усмехался, как дедушка на собственных внуков. Но это было уже много лет спустя, а пока пережить день — уже было достойной задачей. И лучше всего это удавалось человеку веселому и беззаботному. Или кажущемуся таким.
Вот и сейчас, не успел он закрепить нитку, с нижних нар загалдели:
— Исакыч, за Одессу!
— Мама, мама, что мы будем делать,
Как наступят зимни холода?
У тебя нет теплого платочка,
У меня нет зимнего пальта!-
с комичной озабоченностью запел Яков, нежно вспоминая куплетиста Хенкина. Но только четырьмя куплетами успел подарить барак на этот раз. Загромыхал замок, и в клубах мороза ввалились дежурные вертухаи. Он не ослышался, выкрикнули его номер.
— С вещами на выход!
Все еще недоумевая, Яков ехал в самом что ни на есть вольном пассажирском купе, привыкая и не смея привыкнуть к тому, что и сам он вольный. Может попросить чаю у проводника. Может выйти из поезда. Может — о неоцененное вольняшками счастье! — сбегать в туалет, когда захочет. Он совершенно ничего не понял, когда в кабинете начальника лагеря незнакомые, но корректные товарищи в штатском объявили ему, что дело его пересмотрено, и он освобождается прямо немедленно. Сию секунду ему выдадут деньги на обратный проезд до Одессы, да еще денежный перевод от жены. Значит, эта сумасшедшая Муська не стала оформлять развод, тупо сообразил Яков. Да еще деньги послала. Ненормальная. Остальное до него никак не доходило. Оттянуть из десятилетнего срока — одиннадцать месяцев? Такого не бывает! И где это слыхано, чтоб большевики пересматривали чьи-то дела? Ему любезно сообщили, что немедленно после прибытия он будет восстановлен в партии, и куда писать заявление. Вот уж без этого Яков мог бы и обойтись. Однако, понимал он, тут не соскочишь.
Яков не знал, что как раз в тридцать восьмом, после устранения всесильного Ежова, обратно мощному потоку в лагеря, был и неожиданный скромный противоток: таких вот освобождений. Это продержалось всего год, и противоток иссяк так же загадочно, как появился. Так или иначе, а именно Якова угораздило в него попасть. И теперь он — как с того света — возвращался домой. Перевод был немалый, и деньги на проезд ему дали, как оказалось, с избытком. Может, и глупо тратиться, может, Муся влезла в долги или собрала последнее? А, ерунда! Он же восстановится на работе. Выкрутимся как-нибудь. И с зэковской беззаботностью он купил еще в ленинградском Гостином дворе порядочный костюм и шляпу. Ему невыносимо было появиться домой в облезлом бушлате со споротыми номерами, неистребимо воняющем кислым тюремным запахом. И шоколаду купил, тяжелые плитки с медным всадником на золоченой обвертке.
Поезд подходил к Одессе утром. Не реагируя на возмущенный гул из тамбура и даже стук в туалетную дверь, Яков с особым тщанием выбрился, наодеколонился и внимательно разглядел бледную полосу шрама на подбородке. Он заработал ее еще на пересылке, и вовсе не в драке. Просто выпер вдруг невероятных размеров фурункул, и бывалый зэк из их же этапа великодушно взрезал его бритвенно острым воровским «пером». Щедро полоснул, что говорить. А, ничего: мужчину шрам только украшает. Жаль, волосы «под Маяковского» — да где ж им было за одиннадцать дней отрасти? Яков вдруг засмеялся и скорчил рожу. Он знал этот хмель возвращения. Даже когда просто подъезжаешь к вокзалу из командировки или еще откуда. С Одессы-Товарной — уже мальчишеская легкость, и хочется болтать глупости, и почему-то ждешь чуть не фейерверков. А выйдешь — и так все обыденно, и дождик какой-то сиротский. И сам чувствуешь себя сиротой, вернувшимся в родные края босиком, со сбитыми в кровь ногами.
— Совесть надо иметь, гражданин! — справедливо облаяла его истомившаяся в очереди обширная тетка, когда он наконец вышел из вагонного туалета.
Яков повинно прижал руку к сердцу, сдул с пиджака пушинку и, провожаемый нелестными пожеланиями, проследовал в купе за плащом и шляпой. Он не помнил, как добрался домой. Только все считал, по суеверной детской привычке, львов на домах и каменных оградах. И привычно сжульничал, присчитав скульптурных льва и львицу из городского сада, хотя из запотевшего трамвайного окна с налепленным «счастливым» билетом их не было видно.
Правильно ли, что он не дал Мусе телеграмму? Эгоист паршивый, любитель эффектов. А вдруг — никого дома, а ключей же у него нет. Вот и танцуй тогда, муж с того света, у собственной двери, под декабрьской слякотной крупой. Смешная проблема: да он хоть весь день протанцует! Т а м — он старался не думать о Мусе и детях, иначе б не выдержать. А теперь — накатило. Он вспомнил любимую Мусину хохму. С того тридцать третьего, куда бы она его не провожала, хоть в поход с пионерами — обязательно повторяла ворчливо:
— Опять в подоле принесешь!
Дома оказалась не только Муся, немедленно повисшая на нем с горьким плачем, но и почему-то Анна Тесленко. Она, конечно, сразу тактично распрощалась. Но ее странное присутствие добавило Якову неловкости к и без того бестолковому моменту встречи.
Только вечером, когда обалдевшие от события и ленинградских подарков дети были уложены, а Муся, попривыкнув, перестала то и дело вцепляться в его рукав, Яков услышал тому объяснение:
— Анечка? Это ж наша соседка, из двадцать девятой квартиры! Ты ее и не знаешь почти. А такая чудная, чудная женщина оказалась. Я не знаю, что б я без нее делала. И муж у нее — такой необыкновенный человек. Тебя как взяли — я вообще чуть с ума не сошла. На работу — кто меня, жену троцкиста, возьмет, а на книжке у нас — сам знаешь. Сижу, реву как идиотка, и Сема со мной ревет: его в школе из пионеров исключили. Отправила малых к Циле и реву.
Яков гладил ее плечи и волосы и слушал, как Муся с Анной «через детей познакомились», какой интеллигентный мальчик их Алеша и как опекает во дворе Маню с Петриком, как Анна с Павлом сразу одолжили ей денег и никогда назад не взяли, и «в разум привели» — что нельзя отчаиваться и надо жить. И как она жила: Андрей Семеныч помог с работой, устроил в прачечную — тут же, на углу, а через месяц сам сел. А она еще обиделась, что он был такой необщительный и поскорее ее выпроводил. Наверно, он уже чуял, а она, дура, не поняла. Но из прачечной ее уж не выгнали. Теперь захочешь — не уйдешь, и место не сменишь. Закон. Что там Яков знает — ничего он не знает! Такие пошли строгости: за двадцать минут опоздания — по указу — под суд! Борин старшенький попал: пути снегом замело, и трамваи стали, а он — аж на заводе Марти! Опоздал, конечно. Их больше двадцати опоздало, кто из города добирался, и был процесс — показательный. Всем по сроку. Как саботажникам. Рита совсем старуха стала, не узнать.
