Алексей Евсеев - Кукук
В коридоре часто валяются куски колбасы и сыра, упавшие с тарелок хмельных постояльцев, бредущих из столовой в свои логова. Всюду грязь, но ежедневно приходят уборщицы и тщательно всё моют. Чуваки никогда не появляются в душе, и я быстро потерял страх подцепить там какую-нибудь кожную болезнь.
Позвонил Акрам из Брюсселя. Он уехал туда неделю назад и устроился на работу в арабской телевизионной студии. Акрам сказал, чтобы я завтра обязательно приезжал, меня там тоже возьмут, он уже договорился, студия набирает персонал. На следующий день я уже приступил к работе. Через три — мы вылетели на съёмку в Канны.
Я очень быстро стал ломаться вновь, когда жизнь в Брюсселе вошла в свою колею, и, проработав 6 месяцев, уволился. Вернулся в приют. Приезжая проведывать детей, я всё чаще ловил себя на том, что как прежде любуюсь Татьяной, что опять вижу в ней свою любовь… Но на этот раз всё стало предельно ясно — у меня нет никаких шансов на воссоединение с семьёй. Я бросил всю свою сытую брюссельскую жизнь и приехал жить в бомжатник, лишь бы видеть детей чаще.
Сева задаёт мне вопрос по дороге в зоопарк:
— Папа, почему все Erwachsene sehen so traurig aus?[149]
— Я не знаю. Возможно, что их всех в какой-то степени «выбросили в окно».
— Что? Настя, перестань пинаться. Папа, Настя меня mit den Beinen schubst!
Чуть позже. Настя:
— Papa, bist du ein Loser?[150]
— Да.
Дочка явно ожидала от меня ответа «Нет».
— Alter! Du bist doch gar kein Loser! Du bist mein Papa. [151]
Два с половиной часа я провёл у социального работника в службе по трудоустройству (а точнее — службе для безработных). Она расспросила меня о событиях последних лет и спросила, что мы дальше делать будем. Какие планы?
— Никаких. Работу полноценную вы мне предложить не можете. Самостоятельно что-либо затевать я не собираюсь, нет у меня для этого способностей. Учиться я больше не буду. Специальностей у меня — выше крыши.
— Мы можем предложить вам социальную работу.
— Зачем? Можете, конечно, но смысла в ней никакого. Работодатель использует рабочего на халяву, это его развращает. Как правило, человек работает не по специальности и, соответственно, на уровне его квалификации подобная деятельность не сказывается. Работать можно только на некоммерческие организации. Т. е. если я хороший работник, и показал свои способности за эти полгода, взять меня на постоянную работу никто не может. Денег на полноценную зарплату ни у кого нет, да и зачем, если на это место пришлют нового человека, и он будет работать за две сотни евро, которые к тому же платит государство. Социальная работа — это рассадник спекуляций и коррупции. Государство использует это лишь для того, чтобы вывести человека из статистики по безработице. Я продолжаю жить на пособие, но я не безработный. Чушь! Я не откажусь, если вы мне что-то предложите, но не вижу в этом смысла. Собственно, я уже трижды был таким образом трудоустроен. Хорошие воспоминания, но не более того.
— Да вы правы. Но некоторые в вашем приюте, наоборот, счастливы получить такую работу, она не всем достаётся. Вы же понимаете, что там далеко не каждый способен работать.
— Да, там есть забавные люди…
— Как вы ищете работу?
— Никак.
Мне пришлось утаить своё трудоустройство в Брюсселе.
— Какой смысл искать работу, если она годами не находится? После окончания школы я разослал несколько сотен резюме. Первое время люди звонили, говорили, что им нравится мой портфолио, но работы у них для меня нет, просили разрешения оставить его в своём архиве, авось, со временем пригодится. Потом отвечать перестали. Отослать резюме стало схожим с выбросом его в ведро. Понимаю отчасти, что стало тому причиной: безработица растёт, доходы фирм падают, на любое объявление приходят сотни запросов, обработать их все не представляется возможным, одни лишь почтовые марки обойдутся в сотни евро. Я не так давно был в Питере. Там всё несколько иначе, чем здесь. Там я работал. В Брюсселе вот недавно делал практику. Мною были довольны. Но там с проектом не заладилось. А в Германии я не вижу вариантов. Нет рынка, нет конкуренции. Знаю массу людей, чью работу я мог бы делать лучше, но они по разным причинам трудоустроены, а я по-прежнему нет. Но это всё не проблема. Я о работе и не думаю, меня работа от депрессии не спасает. Для меня абсолютно не важно, работаю я или же сижу на жалкое социальное пособие. Мне без разницы. Для потенциальных сотрудников даже лучше, что я не работаю, не вывожу их из себя своим дурным упадническим настроением. Меня даже друзья некоторые перестали понимать. С некоторыми оборвались контакты.
— Я понимаю, ознакомившись с вашей биографией, что вы очень много чего сделали, каждый раз были готовы сделать шаг вперед… (опять я слышу о том, какой я пушыстый) но жизнь обернулась к вам спиной, поступила с вами несправедливо… Но нам нужно составить план…
— У нас не из чего составлять план. Нет материала. Я ничего не могу. Даже по-чёрному работать не могу. Меня деньги не стимулируют…
Работа по-чёрному оказалась любимой темой этой дамы, и в течение следующего получаса она прочитала мне лекцию, как их служба борется с подобными нарушениями закона. Было интересно послушать. Слово доносительство было основополагающим в этой теме, а вспомогательным была зависть. Пример следовал за примером. Я вспомнил призыв главврача 5-го отделения доносить на пациентов, занимающихся противоправными деяниями…
Я так и не научился за эти четыре года быть без семьи. Благодаря Катрин я понял, что Татьяна заменяема. Но не до конца уверовал в это. Быть одному — таки не срослось. Возможно, что будь у меня другая любовь, от Татьяны не осталось бы и следа. В этом случае на неё вылилась бы вся моя злость и презрение, что так нужны были моим врачам, за всё то, что я пережил и что носил в себе все эти годы, за весь этот кошмар, что окончательно разрушил меня. Татьяна не чувствует моей боли. Не догадывается о её силе. Думаю, что и я бы не смог оценить в полной мере боль другого человека. Она всё время думает, что вот пройдёт немного времени, и я угомонюсь, вот устроюсь на работу, и всё наладится, побуду в больнице, и мне помогут… Годы проходят — вместе с ними сменяются рецепты, благодаря которым, я по её мнению приду в норму. Я не получил ни одного шанса у Тани, не было сделано ни одного шага в мою сторону. Ни одного «звоночка». Ни одного предложения поговорить. А мне до сих пор хочется поговорить с ней. Но я не в праве просить её об этом. А она сама не предложит.
Сперва я видел детей дважды в неделю, затем — на каникулах, думал, будет чаще, получилось наоборот — всё свелось к одному дню…
Вслед за её Торстеном пришел другой. Я это сперва почувствовал, потом о нём узнал.
Таня стыдится меня. Всегда стыдилась. Перед родственниками, перед подругами. Стыдилась моей внешности, стыдилась моей житейской мягкотелости. Стыд со временем сменился ненавистью. Если не ненавистью, то явным раздражением.
Я испытываю чувство ужаса, когда вспоминаю первый год своей депрессии. Одна болезнь за другой, кошмары, галлюцинации, слёзы, реки слёз. Нынче всё это телесное ушло. Перхоть осыпалась. Нынче во мне лишь ментальная депрессия. Но она заняла всё свободное пространство и по-прежнему невыносима. Такие вот дела.
Зубной врач сказал, что я за последний год умудрился сточить себе зубы во сне.
— Слишком много думаете. Оттого и скрежещете зубами по ночам. У вас очень развиты желваки и шея с предплечьем. Сидячий образ жизни и работа интеллектуальная, да?
— Типа того.
— Я сделаю вам пластиковую прокладку. Посмотрим, сможете ли вы с ней спать…
Настя закрывает мне глаза руками, и так каждый раз, когда мы вместе смотрим мультфильмы. Это уже традиция.
— Настя, ну, что такое? Почему ты так делаешь?
Она приоткрывает свои ладошки и говорит:
— Кукук!
Створки закрываются.
— Что ты видишь?
— Ничего.
— Скажи, кукук!
— Кукук!
— Папа! Ты кукук! Не надо тебе видеть…
Депрессия странное заболевание. Она доводит тебя до бездны отчаяния, наваливается и давит мыслями о самоубийстве, и может исчезнуть в один момент от поцелуя Катрин, проявляться во время очередного разлада с ней, и таять вновь от примирения. Ты как бы и болен и здоров попеременно. Будучи болен, умоляешь о помощи, но настоящая помощь может прийти лишь от причины её породившей, либо реальной замены. Врачи здесь, увы, бессильны. На них надежды не было, они по сути дела не разочаровали. Сильно ранило отношение Татьяны ко мне. И до всей этой истории, и во время моего пребывания в клинике, да и после. Держать на дистанции, не показывать ни единого чувства, ни дать ни одной зацепки… Прошел мимо мираж новой любви и испарился. Месяца два ощущения перемен и меня опять накрыло. Я почти сразу забыл, что значит быть вне её — этой самой депрессии. Она опять стала моим телом. Мне опять чуть труднее дышится, я вновь превратился в безвольного идиота.
