Артур Япин - Сон льва

Я хочу лишь испить эту чашу до дна.

Я не рассказываю об этом Джельсомине, но как только могу, бегу к Гале излить душу. Прежде чем я хоть что — то успеваю сказать, она как по наитию догадывается, что случилось. Ее чувствительность так меня трогает, что я наспех придумываю какой-то предлог и без объяснений убегаю. Несколько дней я не даю о себе знать. Я не могу! Если я расскажу ей всю правду, то, возможно, сам смогу услышать частичку ее.

Вместо этого я ни на секунду не оставляю Джельсомину одну. На несколько дней мы летим в Венецию, там ночи напролет предаемся любви, словно двадцатилетние. Я покупаю ей подарки и вожу в ресторан, словно нам есть что праздновать. Однажды я приглашаю всех ее любимых старых друзей и подруг. Весь вечер она улыбается, и как только звучит музыка, я приглашаю ее танцевать. Когда мы танцуем румбу, она вдруг говорит, очень нежно: «Пожалуйста, милый, хватит, я и так уже все поняла».

Она покидает меня и танцует одна, потом я не решаюсь спросить, что она имела в виду, а она и подавно рада, что ей ничего не приходится объяснять. На следующее утро мы собираем чемоданы.

На киностудии мне предлагают отдать роль Джельсомины другой актрисе.

Я отказываюсь, хотя это значит, что наш фильм точно никогда не будет снят. Тут же звоню в «Банко Амброзиано» и выражаю свое согласие снять для них рекламный ролик. Чтобы выбрать для него материалы, я открываю блокнот, где каждое утро записываю свои сны. Бросается в глаза, какими они были легкомысленными и веселыми в последнее время.

Из-за любви к Гале я чувствую себя намного моложе, чем я есть — иногда мне снится, как мы вместе с ней сидим в песке между пляжных стульев, а наши матери обсуждают цены на фарфор и ляжки тренера по плаванью, — и гораздо старше, на все сто двадцать три.

Последние годы мне часто становится очень грустно, когда я вижу красивую молодую женщину. Это результат двух мыслей. Первая: я хочу ее, а потом сразу же вторая: а, собственно говоря, зачем?

В самом необузданном влечении мужчины к каждой женщине, проходящей мимо, есть что-то печальное. Такое чувство, что ты должен с ней переспать, желательно как можно быстрее, но никакой убедительной причины для этого нет.

Это влечение — пережиток нашего животного прошлого, стратегия, необходимая для выживания вида. Самая грустная его форма — инстинктивная реакция пожилого мужчины на пышную грудь и округлые бедра женщины, как Гала. Зачем ему это? У него уже нет потребности в размножении своих скрипящих костей, боже упаси.

У старика, в отличие от юноши, такое желание — вообще сущий атавизм. Его время прошло, но ему тем не менее хочется заронить свое семя в женское лоно, несмотря на все вздохи рассудка. Эта печаль сопровождает меня теперь постоянно, когда меня влечет к женщине. Но недолго. На следующее мгновение я снова отдаюсь страсти, как дурак.

Дайте мне побыть червем, по крайней мере, с максимально возможным удовольствием.

У меня есть любовь к жизни и та, которая делает эту любовь еще сильнее.

— У людей становится все меньше фантазии, — говорит священник. — Такое впечатление, словно она вытекает из них, как воздух из шины, от которой потерялся ниппель.

Он сидит в полном облачении за своим рабочим столом и листает мои рисунки и записи. Время от времени берет один из листков в руки и печально вздыхает.

— Своими фильмами вы боретесь, как последний из могикан, с людским желанием все рационализировать.

— Ах, ваше преосвященство, — отвечаю я, — с таким же успехом я мог бы создавать фильмы против силы тяготения.

Главное отделение «Банко Амброзиано» находится за Ватиканом, между станцией Сан-Пьетро и Виа Франческо Дуодо. Из окна рекламного отдела я вижу, как солнце отражается в одном из фонтанов ватиканского сада за Леонинской стеной.[240]

Прямо под нами проезжает поезд с пилигримами, которые поют как можно громче, чтобы оповестить Папу о своем прибытии.

Перед нами лежат штук двадцать набросков моих ночных видений; причудливые идеи, посетившие меня за прошлые недели — разве я должен иначе работать над рекламным роликом, чем над полнометражным фильмом? Я говорю священнику, что хочу снять не просто отдельный ролик для его банка, а небольшой сериал. В каждой серии меня будет играть Паоло Вилладжо.[241] Паоло — толстый и несколько беспокойный комик, с которым я уже много раз работал. В каждой серии будет представлен один из моих чудных кошмаров. В конце каждого из них Вилладжо просыпается и обнаруживает себя на полу. Пока он пытается высвободиться из простыней, с первого этажа доносится голос его жены:

— Надо было слушаться меня, — кричит она. — Говорила же: положи деньги в «Банко Амброзиано»! Тогда тебя бы хранили святые и все ангелы, и спал бы спокойно!

Священник кивает. Его это мало впечатлило, но, повидав за свою жизнь и более невероятные чудеса, он не исключает, что, возможно, я чего-нибудь достойное сотворю из этого материала.

— Давайте начнем с одного, а там посмотрим.

Он придвигает ко мне наброски.

— Выберите из этого что-то одно на свое усмотрение.

Пораженный полным отсутствием сопротивления со стороны иезуита, я собираю все бумаги в стопку. В этой стопке, кроме того, есть изображения толстых шлюх и набросок онанирующего Ромула, сосущего мать-волчицу.

— Но достопочтенный отец, — говорю я, когда уже с папкой под мышкой стою у двери. — Почему вы выбрали именно меня для этой работы? Я всю жизнь насмехался над Церковью. Показывал монашек с голыми сиськами. Священников ставил на роликовые коньки. Одевал их в нелепые одеяния и выставлял на подиуме как моделей. Всю жизнь я только и делал, что грешил, и, кроме того, я ни во что не верю.

— Вы всегда утверждали, что сны вам кажутся реальнее фактов.

Я не отрицаю.

— Наша просьба исходит от Его Святейшества лично, — объясняет священник. — Как нам убедить людей в существовании Бога, если они больше не узнают истину в невероятном? Снапораз, вы — наша последняя надежда. Фантазия — единственная эрогенная зона, которую вера приветствует.

Заметив Джанни, Гала кричит. Но его, похоже, это только позабавило. Когда она вошла в комнату в Париоли, он просто сидел в кресле в углу, но она его не увидела из-за темного пятнышка перед глазами. Он молчал. Гала никого не ожидала, поэтому закрыла дверь, разделась и пошла в душ, так и не заметив его.

Она старается унять дрожь, наблюдая сквозь запотевшее окошко, как он подходит к ванной комнате. Всего два удара, но такие сильные, что Гала теряет равновесие и ударяется затылком о плитки. Джанни знает, как ударить женщину, чтобы не осталось синяков, портящих ее товарный вид.

— Сицилия устала ждать.

Он смотрит на нее сверху вниз, выключает кран с горячей водой и уходит, словно потерял к ней всякий интерес.

Вскоре после этого приходит Джеппи. Она находит Галу на полу, вздрагивающую под холодным душем. Она закрывает кран, заворачивает Галу в полотенце и вытирает насухо.

— Прости меня, — бормочет она. — Мне так жаль.

Я чувствую, что Гала в смятении, но не хочет в этом признаться.

— Что же все-таки случилось, моя Галинелла? — спрашиваю я ее несколько раз за вечер, потому что она выглядит рассеянной и натянуто улыбается.

После ужина я заманиваю ее в «Палаццо-дель-Фреддо»[242] и заказываю огромный как башня банановый десерт с шариками фруктового мороженого всевозможных сортов. Итальянское мороженое в виде утешения еще ни разу не подвело, и точно, как только Гала доходит до мандаринового шарика, она зажмуривается от удовольствия, а когда открывает глаза, взгляд ее снова стал волевым.

— Так больше не может продолжаться, — говорит она.

Я думаю, что она говорит о нашей с ней любви, и чувствую, как у меня внутри все оборвалось. Очевидно настал момент — которого я с каждым днем боюсь больше смерти — того единственного кадра, когда последняя любовь машет мне рукой и с простым «Чао!» исчезает с экрана. Будучи не в состоянии сказать что бы то ни было, я не решаюсь на нее взглянуть. Поэтому набрасываюсь на мороженое, но почему-то шарики все время скатываются с длинной серебряной ложки прежде, чем я успеваю донести их до рта.

Тогда, наконец, слава богу, она продолжает:

— Я вынуждена уехать из Париоли. Ничего другого не остается. Как можно быстрее, только не спрашивай почему.

Квартирка не больше монастырской кельи. Она расположена в церкви, между трансептом и крышей над алтарем. Трехуровневая планировка комнат, винтообразно, вокруг двух опор: на одном этаже» кровать, на другом — письменный стол, а между ними уголок, где простой стул и столик с телефоном. К счастью, есть еще крошечная терраса, с одной стороны которой — большой витраж над Святая Святых с изображением Мадонны с младенцем. Терраса выходит на тихий внутренний дворик с маленьким фонтанчиком и высокие окна костюмерных «Театро Аргентина».[243]