Татьяна Набатникова - Город, в котором...
Он выскочил наружу — ночь чернущая, и на шоссе тьма таранила впереди себя свет фар, как буксир баржу. Свет натужно продвигался вдаль, а сама машина не различалась в гуще темноты.
— Вичка! — заорал Саня. — Вичка, черт возьми!!!
Тихо. Он рванул кол палатки, она сразу провисла, вдернул мотоцикл с подножки. Ключ зажигания! Штаны некогда. Выезд на дорогу в стороне, далеко, но каким-то чудом мотоцикл выпер на высокую насыпь через бурьян тут же, с места. Думать не было секунды. В плавках, босиком — переключая скорость, он привык поддевать рычаг снизу носком ботинка, и теперь он сорвал нежную кожу с пальцев — это будет, впрочем, обнаружено только назавтра. Сейчас ему некогда было замечать это, он думал: Вичка вряд ли одета… Впрочем, выскакивая, могла прихватить трико. А могла и так. С нее станется.
Удаляющаяся машина, вдогонку которой пустился Саня, была тяжелая, типа «МАЗа», и скорость у нее была дай бог. Дорога не просматривалась на проход, петляла и сворачивала за укрытия холмов и леса. Света фар Саня уже не видел впереди. Он гнал свой мотоцикл, совершенно не чувствуя холода ночи. Да где же, где наконец откроется прямая даль дороги, чтоб уцепиться за эту машину взглядом и на веревке этого взгляда подтянуться к ней поближе, — так мальчишками на коньках цеплялись крючком за кузов грузовика. Саня верил в помощь взгляда. Ведь ковбой не целится, он только взглядом фиксирует цель, а рука уже сама знает, как ей вскинуться, чтобы пуля пронеслась в указанную глазом точку. И мотоцикл может быть послушным, как кольт ковбоя. А вслепую не попасть…
Вот мелькнул свет где-то справа от дороги и уже позади. Проскочил, значит, свороток. Если бы на мотоцикле как на лыжах: подпрыгнуть, повернуться в воздухе — и вот уже едешь назад… Уж если шофер «МАЗа» свернул на проселок, значит, точно надо торопиться.
Развернулся, нашарил проселок, погнал. Пыль, поднятая машиной, еще не осела и реяла в свете фары, как стая мошек. Саня гнал сквозь эту пыль под стук крови. Шофер не виноват. Может быть, так поступили бы десять из одиннадцати на его месте. Но и на месте Сани — окажись этот шофер, и дай ему бог сто раз оказаться на таком месте! — он повел бы себя точно так же, как Саня сейчас: он гнал бы в холодной темноте голым, босым, чтобы отнять свою женщину, которую в этот миг ненавидел всеми силами души, которую проклинал и призывал на ее голову все сущие беды, но не мог допустить, чтобы эти призванные беды приняли такой вид, какой они сейчас принимали…
Вдруг пыли нет. Проселок уходит дальше, а пыль путеводная оборвалась. Еще, значит, один виток хитроумной шоферской мысли. Тьма, никаких следов в глуши. Если бы не лес, не эти холмы! Озноб прохватил Саню: он представил, что сейчас начинает происходить в кабине. Пощечину не стерпевшая Вичка, как стерпит она такое унижение? Что с ней будет, господи и пресвятая богородица дева Мария… Справа? слева? сзади? впереди? где?
Справа громоздился высокий холм, затмевая чуть проступивший свет неба, слева лес, и Саня нашел решение — не головой — кишками, наверное, утробой, спинным мозгом. Он свернул вправо и попер напрямик в гору. Свет фары упирался во встающую дыбом перед носом землю, кромешная тьма вокруг. Мотор надрывался на первой скорости; переднее колесо билось на ухабах почвы, телескопы амортизаторов поскуливали, потерпите, милые, только б не заглох, только б вытянул мотор. Как дети внутри буксующей машины изо всех сил напрягаются мускулами и сердцем, чтобы помочь ей выехать, с тою же наивной и истинной верой Саня помогал своему мотоциклу.
Саня взопер на вершину, иначе и не скажешь, он взопер, и оттуда, озирая даль тьмы, в гуще леса заметил ползущие огни фар. Ага, значит, еще есть время, еще не остановилась машина и шоферские руки не освободились от руля. Не надо, слушай, не надо ее казнить, она не виновата почти.
Он обрушился сверху горы, молясь, чтобы только не подломились колеса, — наперерез ходу машины. Подломились, подсеклись. Переднее колесо ухнуло в глубокую вмятину земли, руль вышибло из рук; мотоцикл взревел, он валялся в стороне и ревел, а заднее колесо с воем вхолостую секло воздух; Саня, обдирая голую кожу, катился по каменьям склона, матерясь и проклиная запас кинетической энергии, накопленный его телом. Когда энергия истратилась, Саня вскочил, ринулся к бедному мотоциклу — некогда было думать о потерях тела, его интересовало только состояние его машины: сможет ли ехать? Ветровое стекло вдребезги, и фара, и погнулся кикстартер, мотор заглох. С погнутым кикстартером не завести бы его, если бы не под гору — завелся на ходу, на включенной скорости, и Саня был счастлив. Да, жизнь его сейчас так плотно сбилась на тесном участке времени, что поместились в этих каучуковых минутах и краткие паузы счастья. Чтобы сердце успевало отдохнуть, как отдыхают мышцы на лыжне во время гонки: одна нога рвется вперед, а другая долю секунды замирает в расслаблении и набирается в этом отдыхе сил, пока не настала ее очередь рваться… Саня был счастлив: его мотоцикл ехал! Но разбита фара, и теперь он ссыпа́лся вниз с горы совсем уже вслепую, полностью уповая на божью милость; и бог был милостив, он дал Сане на эти минуты безглазое зрение летучей мыши, и Саня несся вниз, эхолотом чувствуя дорогу. Он обрушивался лавиной (растягивалась, растягивалась каучуковая минута, все одна и та же единственная минута) — выручать свою проклятую подругу, и вот гора кончилась, пошел лес, Саня безошибочно несся между стволов, и когда колесо коснулось укатанного грунта дороги и мотоцикл встал поперек нее — вот как раз и выползли из-за деревьев фары глупого медленного чудовища — грузовика. Чудовище остановилось. Только бы не заглох мотор — как его потом заведешь, без кикстартера, тут равнина, едрена… (сколько раз за эту вязкую бесконечность времени Саня успел прочередовать божье имя с проклятием божьей матери, один только черт сосчитал). Саня подбежал к кабине и открыл дверцу. Рядом с шофером-солдатом был еще один солдат, Вичка третья. Она сидела насупившись и не хотела Саню замечать. Он рванул ее за руку со всею силой ненависти, она выпала. Слава богу, она была в тренировочном костюме — ну, хоть это…
— Ну ты, парень, ты кто такой! — глухим и прерывистым, уже преступным голосом проговорил шофер.
— Это моя жена! — рявкнул Саня и повлек Вичку к мотоциклу.
Второй высунулся и неуверенно крикнул:
— Эй ты! Не видишь, она не хочет!
Стоял за интересы личности, сволочь! Ох вернуться бы и дать по морде! Обоих бы положил, никаких сомнений, положил бы, такая в нем была в этот момент плотность духа — да мотоцикл заглохнет.
Саня сорвал его с подножки, и в следующее мгновение они, уже неслись с Вичкой, объехав машину (ей-то еще разворачиваться…).
Вичка держалась неизвестно как — во всяком случае, не за Саню. Гордая то есть. Идиотка, она не поняла, что ее тут ждало. Наплели какое-нибудь «объезжаем пост ГАИ, а то втроем в кабине нельзя…».
Ночная мошкара секла лицо без защиты ветрового стекла, хотя ехали тихо: без света неуверенно, ибо только раз и всего лишь на минуту бог дает человеку ради великой его нужды зрение летучей мыши, а потом уж человек должен обходиться своими силами, какие есть.
Машина быстро догнала и угрожающе гудела сзади, как будто парни еще колебались, не побороться ли за свою добычу. Ничего не стоило шоферу нажать на акселератор и размазать мотоцикл по земле — от чувств. А нет худа без добра: хоть дорогу освещали.
Добрались до шоссе — тут уж Саня мог справиться и без света, тем более сколько же длиться тьме, — ведь бесстрастная смена дня и ночи идет неумолимо, не считаясь с тем, что кого-то губит — мелкую мошкару, людей, как трактор траву, — а кого-то спасает. Движение суток шло теперь в спасительном направлении, брезжило на востоке, и солдаты поехали своей дорогой — в другую от Сани сторону.
Саня подвез Вичку к их лагерю, остановил мотоцикл, засветил ей еще одну оплеуху, уже непростимую, и ушел к речке, хромая, смывать с себя кровь и грязь. Когда он вернулся, Вичка сидела у палатки головой в колени, горькая, униженная.
— Полезай, — сказал, — внутрь, а утром я сам посажу тебя на первую попутку, дуй куда хочешь. Все.
Она заносчиво покорилась, а Саня вытянул изнутри свою одежду и до света просидел на берегу. Уже, впрочем, ничего не чувствуя. Сколько было, все почувствовалось. Надо было теперь новое копить.
Он видел издали, как Вичка, одевшись и нацепив рюкзак, садилась в попутную машину. Он равнодушно отвернулся, запомнив — на всякий случай — номер. Сейчас бы он уже не стал — не смог бы ее догонять: нечем было. Он кое-как придал мотоциклу способность передвижения и поехал домой, ободранный от макушки до пяток, но с целыми костями и чудом не простуженный, — впрочем, уж какое там чудо, естественное дело — кто в войну простывал в окопах и болотах? До того ли было.
