Ольга Славникова - Легкая голова
Потом прошло некоторое неопределенное количество времени. Максим Т. Ермаков забил на офис, на шефа, на проекты. Из офиса ему звонили: там уже все знали. Максим Т. Ермаков не различал голосов и, недослушав, нажимал на отбой. Кажется, они там взяли на себя организацию похорон. Вот и ладно, пусть организовывают. А Максим Т. Ермаков тем временем сидел то в одном, то в другом углу притихшей квартиры, иногда обнаруживал себя скорченным на обувной скамеечке в прихожей, под сенью Люсиной песцовой шубки, словно зайчик под елкой; раз он пробыл неопределенный срок со спущенными штанами на унитазе, так что сиденье приклеилось к заднице, будто кольцо к планете Сатурн. Бывало, он с неизвестной целью выходил на улицу, все в той же синей нежной курточке, испачканной спереди чем-то вроде черного клея; снова некому было дать ему правильную одежду, хотя снаружи подморозило до минус двадцати. Кажется, было действительно холодно, иней сверкал повсюду злой наждачной бумагой, пятна снега на асфальте были как птичий помет. Максим Т. Ермаков сидел на бортике метро “Тверская”, глядя на макушки пассажиров, спускавшихся в ад; в тесноте несколько человек разом шагали вниз на одну ступень, и это было словно какое-то разрушение, словно сходили пласты земли или оседало здание, этаж за этажом. Ноги Максима Т. Ермакова на морозе превращались в камни, но он не чувствовал ничего и долго оставался бы на месте, если бы не надоедливые социальные прогнозисты, топтавшиеся прямо перед ним и бившие чечетку своими негнущимися форменными ботинками. Тоскливо заскучав, Максим Т. Ермаков тащился к себе.
Странно, что еще недавно, возвращаясь в Люсину квартиру, он говорил – домой. Теперь, не защищенный Люсиным присутствием, он чувствовал себя квартирным вором, почему-то медлившим на месте преступления. Да, он ощущал себя именно преступником. Получается, Люся погибла из-за той полуматериальной колеблющейся штуки, что уже тридцать лет каким-то чудом держится, будто болотный огонек на коряге, у него на плечах. С другой стороны, у всех людей головы полуматериальны, на каких весах взвешивать мысли? Хорошо, а если бы он поддался социальным прогнозистам и выстрелил в себя, как бы они с Люсей могли пожениться? Вот вам, господа, задачка про волка, козу и капусту. Отпечаток Люсиной головы еще держался на измятой подушке, Максим Т. Ермаков его не трогал. Из какой-то книги или киношки он смутно помнил, что именно подушка дольше всего сохраняет запах человека, и если понюхать, то будет эффект присутствия. Но он не нюхал, просто смотрел на дорогую ямку, которая постепенно исчезала: ее, будто след на снегу, затягивало порошей времени, так что становилось практически видимым то вещество, из которого состоит осадок человеческих дней.
Самой нелепой вещью сделался сон. Максим Т. Ермаков больше не мог укладываться на резную семейную кровать и на тот продавленный диван, где они с Люсей начинали новую жизнь. В комнате Артема спальное место тоже было занято. Максим Т. Ермаков пристраивался кое-как в гостиной на пыльной кушетке, у которой под ветхим гобеленом ходили ходуном слабые пружины. Сон никак не шел, сон безобразно опаздывал, по всей квартире оглушительно тикали часы, и кушетка, казалось, тоже была набита хрусткими и колкими останками часовых механизмов. Когда же, наконец, наступало забытье, Максим Т. Ермаков оказывался вовсе не там, куда обычно попадал, засыпая. Это была какая-то совсем незнакомая область, плохое, чужое место. Там обнаруживалось много глянцево-черных, спелого вида, воздушных шаров: они теснились и терлись громадными гроздьями, покачивались под потолками, свешивая вниз белые замызганные нитки, и Максим Т. Ермаков во сне понимал, что каждый шар – это человек. И все-таки во сне Максим Т. Ермаков не знал о смерти Люси и вспоминал в момент пробуждения – будто догонял рывком упущенное время. Интересно, спрашивал он себя, сколько суток или месяцев должно пройти, чтобы реальность и сон опять совместились. Когда спишь – ты как бы в прошлом, до Люсиной смерти. Весть туда еще не дошла, она встречает, как только откроешь глаза, наваливается и мнет, и не дает дышать, не дает даже заплакать. Странно вспомнить, что еще совсем недавно Максим Т. Ермаков выбирал, жениться ему на Люсе или на ком-то другом. На самом деле Люся была ему жена, еще когда писалась в пеленки. Все было предопределено. А вот теперь, блядь, ее нет на свете.
Раз, когда Максим Т. Ермаков только очнулся от того, что теперь считалось сном, и пытался умыться убегающей между пальцами холодной водой, в дверь позвонили. Сумасшедшая надежда. А что, все бывает. Кое-как утираясь комком полотенца, Максим Т. Ермаков вприскочку устремился в прихожую. Однако за дверью была не Люся и не представитель клиники с добрым известием, а Большая Лида, верный порученец Хлама. Вид у нее был – доморощенный закос под звезду Голливуда, включая запотевшие с мороза солнцезащитные очки.
– Ну, Максик, у тебя и рожа, – заявила она вместо приветствия. – Ты хоть в зеркало смотришься? Или забухал совсем?
– Не смотрюсь. Не забухал, – скучным голосом ответил Максим Т. Ермаков. – Чего надо?
– Похороны завтра, я тебе десять раз говорила по телефону, – сообщила Большая Лида, стаскивая по одному плоскому пальцу белые, несколько запачканные, перчатки. – Ты приготовил вещи для морга? Нет, вижу, не приготовил. Может, пустишь меня войти?
Максим Т. Ермаков с гримасой посторонился, и Большая Лида проследовала в квартиру, на ходу спуская с плеч текучую норку. Максим Т. Ермаков неохотно принял душистую шубу и нахлобучил ее горбом на высокую вешалку. Незваная гостья, поглаживая себя по туго обтянутым джинсовым бедрам, неторопливо прошлась по комнатам, останавливаясь перед самыми большими картинами и трогая все самое блестящее из вещиц. Максим Т. Ермаков плелся за ней, со скукой наблюдая волнообразные движения ее тяжелого тела, наводящие на мысль о весьма упитанной русалке.
– Да, ничего квартирка, впечатляет, – произнесла наконец Большая Лида мечтательным голосом, в котором слышалась женская уязвленность. – У тебя выпить есть?
– Нету, – быстро ответил Максим Т. Ермаков. – Давай уже, делай то, зачем пришла.
Он распахнул перед гостьей Люсино отделение шкафа-кареты, в котором нежно колыхнулось что-то белое – батистовый летний сарафанчик, – и отступил, скрестив на груди непривычно мосластые руки. Большая Лида обиженно хмыкнула, подняла на лоб темные очки и принялась со стуком гонять туда-сюда расхлябанные вешалки. Время от времени она выдергивала на свет что-то из одежды, придирчиво рассматривала, даже щупала материю, словно собиралась это покупать. Солнцезащитные очки, отражавшие люстру, торчали у нее на лбу. Максим Т. Ермаков старался не смотреть, но все-таки видел Люсины платьишки, причем новые, с бирками, так и остались магазинными тряпками, а ношеные оказались вдруг такими увядшими, словно провисели без жизни лет сто или больше.
– Вот это, пожалуй, годится, – Большая Лида расправила на весу, дергая его за рукава, тот самый свалявшийся костюмчик овечьего серого цвета, в котором Максим Т. Ермаков помнил Люсю такой несчастной.
– Ну, вот уж нет! – запротестовал Максим Т. Ермаков и в эту самую минуту услышал в глубине квартиры монотонное пиликанье мобильного телефона.
Мобильник обнаружился на кухонном столе, среди немытых чашек, в которых старая кофейная гуща темнела, будто засохшая гуашь. Максим Т. Ермаков сперва решил, что это звонят из офиса, опять насчет похорон. Однако это был Кравцов Сергей Евгеньевич, о котором Максим Т. Ермаков и думать забыл.
– Знаю о вашей утрате, – проговорил тяжелым траурным голосом главный головастик страны. – Максим Терентьевич, примите мои самые глубокие и искренние соболезнования.
– Допустим, принял, – Максим Т. Ермаков, не найдя на столе сигарет, выудил из переполненной пепельницы кривой окурок. – А теперь идите на хрен, не до вас.
– Максим Терентьевич, погодите меня посылать, – поспешно произнес государственный урод. – У меня для вас важная новость. Важная даже на фоне последних событий. Выслушайте меня.
Максим Т. Ермаков хотел было повторить и уточнить адрес, по которому главному головастику следовало отправляться немедленно, но что-то в голосе урода его насторожило. Новая интонация, покаянная и примирительная. Лучше бы он давил и наезжал, к этому Максим Т. Ермаков уже привык.
– Ну ладно, сообщайте, – Максим Т. Ермаков запалил окурок, полупустая бумага занялась огнем, язык обожгло. Блин! Чего волноваться, худшее в жизни уже случилось. Пусть теперь головастики хоть песни поют, хоть бегают по потолку.
– Максим Терентьевич, наш отдел допустил огромную ошибку, – сокрушенно проговорил головастик в трубке. – Такое, поверьте, бывает очень редко. Сбой тончайшей, точнейшей аппаратуры. Я не могу выразить словами, как мне жаль, что это произошло.
– То есть? – Максим Т. Ермаков, как развинченный, дернулся и спихнул со стола заварочный чайник, который взорвался на полу, будто круглая фарфоровая бомба. Заварка вывалилась подгнившим комом, точно земля из цветочного горшка. Почему без Люси все так быстро стареет? Вон и шторка на окне как будто разлезается, и посуда становится как выеденная яичная скорлупа.
