Михаил Однобибл - Очередь
Учетчик уже спал. В неодолимой дреме он чувствовал, как Богомолец его вытирал, укутывал, нес через двор и подпол в дом, где учетчик окончательно провалился в сон. Но утром он вспомнил разговор на свежую голову и насторожился. Либо его хитро, с подходцем вербовали в авторитеты очереди, непонятно, с какой целью, у него не было желания ее выяснять. Либо уже назначили авторитетом, женили на власти без его ведома. Богомольца, а возможно, и Глинчика, перестали устраивать старые авторитеты, и они решили переметнуться на службу к новому. Да, только учетчичеков в городе не хватало! Это грозило завистью очерёдных богов, Богомола и Глинки. А еще хуже, яростной ревностью Римы. В любом случае, авторитетство не предполагало освобождение учетчика из города. Нет уж, довольно с него недоразумений! С 8 апреля он сыт ими по горло.
Учетчик с трудом дождался, пока участники переговоров вернутся на дачу с утренних перекличек, и выдвинул свои условия: когда Рима выздоровеет, их вдвоем должны проводить за город до известного стряпке места, где учетчика ждет Рыморь, взамен учетчик готов дать гарантии, что больше ноги его в городе не будет, никогда, ни при каких обстоятельствах. Подумав еще чуть-чуть и решив, что на переговорах умно выставить необязательное условие для возможного отказа от него, учетчик прибавил, что ему нужен комплект учетного инструмента взамен утопленного в реке.
Условия учетчика встревожили оппонентов. Почерковед Глинчик швырнул на стол карандаш и впился взглядом в учетчика, чтобы запечатлеть каждую черточку человека, выдвинувшего столь дерзкие требования. Авторитеты, имевшие право голоса, охали и жаловались, что рискуют навлечь на очередь гнев дворничихи, но в итоге сдались. Выдвинули, правда, встречное условие: пусть учетчик сам уговорит Риму уйти с ним за город.
20. В беседке с Глинчиком
Со своей стороны авторитеты предложили учетчику подписать один, но довольно объемистый документ. Его подготовили в течение суток после выдвижения учетчиком своих условий. Письмо в четырех экземплярах адресовалось начальнице 19 отдела кадров Зое Движковой, шоферу (здесь он фигурировал как инспектор 26 отдела), архивщице райотдела права и смотрителю музея. Чтобы никто из адресатов не жаловался на унижение копией, все четыре манускрипта были оригиналами. При этом их тексты в точности совпадали. Многостраничные письма были написаны без помарок, без единого вычурного завитка, безукоризненно-разборчивым почерком. Старая, порыжелая бумага соответствовала спартанской простоте. Письма были написаны на пустых, оборотных сторонах давних документов, знакомых адресатам по их прежних автографам. Старое содержание сопровождало новое, чтобы дать ему рекомендацию заслуживающего доверия.
К Зоиному экземпляру письма прилагалась солонка в чистом холщовом мешочке, с пояснением, что была взята городским новичком без преступного умысла, по неведению. Авторитеты возвращали вещи хозяевам: одежду – учетчику, извлеченную из ее кармана солонку – поварихам горсадовской столовой. Это вселяло надежду на возвращение старого доброго времени, нарушенного нечаянным вторжением учетчика в город.
Время терпело, пока Рима болела. Никто из участников переговоров не торопил учетчика. Осенняя муха, жужжа в окне, доживала век. В полном молчании собравшихся учетчик строка за строкой прочел каждый экземпляр письма. Они повествовали о заговоре, вскрытом во второподъездной очереди кадрового учреждения на Космонавтов,5. Мотивом заговора стала лютая ревность хвоста очереди к учетчику, затесавшемуся в очередь и оттеснившему назад на занятое им человеко-место сотни соискателей, до того момента стоявших впереди него в честном ожидании приема. Целью заговора была месть. Учетчика порочили в глазах служащих, чтобы лишить шансов на трудоустройство даже в том случае, если он выстоит очередь. Но заговорщики рассчитывали и на большее: еще в подвале вырвать учетчика из очереди руками служащих, как выросший не на месте зуб. Исполнителем заговора стал секретарь второподъездной очереди. Он сфабриковал и отправил по эстафете очереди наверх, штатным служащим, фиктивный протокол свидетельских показаний учетчика.
В протоколе учетчик якобы признался, что служащие пообещали ему трудоустройство вне очереди через выездной отдел кадров. Провести прием якобы хотели на одной из дальних госдач в деревне Гранный Холм. Весной, до снеготаяния, дачи пустовали, это позволяло сохранить в тайне незаконное оформление на работу. Злокозненность лжепротокола усиливала правда о предательстве Лихвина. Того действительно изобличили в измене очереди, он действительно готовил в Гранном Холме почву для трудоустройства, хотел в обход существующего порядка прыгнуть из грязи в князи, из хвоста очереди через ее голову в штат постоянных городских служащих. Лихвина уже вывели на чистую воду в момент подделки протокола, отчего приготовленная секретарем смесь кривды и правды стала убедительней и взрывоопасней. В глазах шофера и других сведущих служащих «показания» учетчика были возмутительной клеветой, у несведущих вызвали длинную цепь вопросов и претензий друг к другу, к Лихвину, к учетчику. По справедливости вся эта лавина недовольства должна была обрушиться на голову вызвавшего ее секретаря очереди. Так считали авторы письма.
Чтобы внести полную ясность, авторитеты вставили между строк портрет секретаря, мастерски выполненный тушью тонкими линиями. Изучая портрет, учетчик посмотрел на Глинчика, корпевшего за столом переговоров с другими гонцами. Если рисунок сделал он, Богомолец заслуженно превозносил его талант. Художник рисовал секретаря под стеной пятиэтажки на Космонавтов,5. Секретарь позировал изнутри и на портрете был заключен в рамку подвального окна. Невидимые стражи притиснули его к створу. Сначала заставили подняться по лестнице и раскрыть перед собой правую руку с номером очереди. Левой рукой обвиняемый держал у груди лист допроса учетчика, направив указательный палец в то место документа, куда он вписал фальшивый протокол. Секретарь щурился. Булавочные уколы глазок крота, извлеченного из норы на свет, ничего не выражали. Он отчаянно защищался от портретирования. Но художнику довольно было взлета бровей, чтобы наряду с внешним сходством передать характер секретаря. Если кадровики, пострадавшие от его козней, получат это письмо, а секретарь когда-нибудь, со второй или третьей попытки, все же отстоит очередь и зайдет на прием к ним, его безошибочно вспомнят благодаря мастерскому изображению.
Да уж, солидарность и взаимовыручка были неведомы очереди. Тут, напротив, валили вину на одного, кто никакими силами не мог отпереться. Из всех участников заговора, а учетчик не сомневался, что в нем было замешано большое число его городских недругов, оказался выхвачен и назван единственный конкретный фигурант – тот, кто составил фиктивный протокол и по эстафете очереди отправил наверх. Подвальный секретарь волей-неволей брал на себя всю тяжесть содеянного. Его дружки и подельники остались безликой массой. И окончательно его заклеймить, официально сделать ответственным за все должен был не кто иной, как учетчик! Ведь только его подпись должна была стоять под письмом. Таково было условие, выдвинутое на переговорах авторитетами. Он выступал и разоблачителем заговора, и доносчиком на секретаря.
Прочтя один за другим все четыре экземпляра документа, учетчик поинтересовался, почему под ним будет стоять только его подпись. «Никого из нас служащие не знают, – ответила за всех стряпка Матвеевна. – Одного тебя они удостаивают отличия. Прочие номера и имена очереди для них китайская грамота, бессмысленный набор знаков. Неимоверно занятых людей любая лишняя запятая приводит в справедливое негодование. Да, в нас сидит страх, если ты это хочешь сказать, но не страх написать свои имена, их и читать не станут, а страх вызвать неудовольствие служащих».
Итак, документ был составлен в угоду служащим. Им удобно было иметь дело с заговорщиком в единственном числе, на него одного обрушить накопившийся гнев, не распыляя сил, не тратя времени. Своей подписью учетчик взвалил бы на плечи подвального секретаря всю вину и ответственность за полугодовую смуту в отношениях очереди со служащими. Но разве это соответствовало действительности! Вся учетчицкая натура противилась такому кривому решению. Конечно, секретарю уже никто и ничто не поможет. Не служащие, так авторитеты его покарают. И все же, все же…
С другой стороны, не слишком ли мало, всего по одной закорючке на четырех бумажках, просили от учетчика за право выхода из города вместе с Римой и учетным инструментом. Учетчик подозревал, что в тексте скрыты ловушки, по своему глубокому городскому невежеству он мог их не заметить. Нет, следовало семь раз примериться, прежде чем поставить под документом роковой росчерк.
