Эдуард Лимонов - История его слуги

Я возмущенно кричу, что неправда, я не разговариваю на самом деле с таким деревянным акцентом, но Линда отмахивается от меня и продолжает, правда, уже без акцента: «Пошлите 399 долларов и через две недели вы получите новенький машин-ган, обойдется он вам дешевле, чем любая страховка вашей жизни. «Страхуйте вашу жизнь, американцы, с нашим машин-ганом!» и адрес, — торжествующе заключает Линда, — Кноксвилл! Теннесси!»

Мистер Ричардсон хохочет долго и искренне. Просмеявшись, он повторяет «Кноксвилл! Теннесси!», и, улыбаясь, глядит на меня.

Я смеюсь вместе с ними и гляжу на Линду, она любит рассказывать эту историю. Я жду конца, там, в конце, мой триумф над Линдой.

— Я ему и говорю, — продолжает Линда серьезно: «Эдвард! Ты же не произносишь «Ай кноу…» Ты говоришь «Ай ноу…», почему же «Кноксвилл»? Твердо запомни правило, Эдвард: если после «к», стоит согласная — в таком случае «к» не читается в английском языке. А еще вернее другое правило: если после «к», стоит «н», «к» не произносится никогда. Никогда. Запомни, Эдвард, — «Ноксвилл», «ноу».

— Знаешь, что он мне сказал? — спрашивает Линда у Ричардсона. Это кульминация всей истории. Ричардсон не знает. Еще бы.

— Он сказал мне… — Линда медлит, смакует, не торопится: «А как же эти, маленькие такие, которые делаются из теста, вкусные? «Кнышес!»

Мистер Ричардсон ревет от восторга: «Кнышес!», «Кнышес!» — повторяет он.

Линда триумфально смотрит на Ричардсона.

— Это, конечно, не английское слово, — говорит она, — а адаптированное еврейское, но «кнышес» чуть ли действительно не единственный пример слова, в котором «к», стоящее перед «н», произносится.

Отсмеявшись, мистер Ричардсон спрашивает меня:

— А зачем тебе машин-ган, из Кноксвилл, Теннесси, Эдвард?

— Как зачем? — говорю я. — До дома «мисс пятьсот миллионов» был еще ограблен дом мистера Карлсона. Грабители тоже влезли из сада. А читали ли вы в газетах, что произошло недавно в Беркшир? Сын хозяина, двадцати лет, и хаузкипер, женщина семидесяти лет, были убиты грабителями. Я хочу жить! У меня нет ни малейшего желания умирать из-за стерлинговского серебра и ковров вашего сводного брата. Наша главная дверь, как вам отлично известно, запирается на один замок. Через ночь ваш рассеянный брат оставляет открытыми все двери, и в сад, и на улицу. Наша аларм-система вообще никогда не работала, она не действовала уже при Дженни. Два гарда, которые обязаны охранять наш блок, спят всю ночь… Я живу в доме один, — продолжаю я горячо, — я боюсь!

Ричардсон смотрит на меня серьезно.

— Я не знал, что даже в таком исключительном блоке, и с охраной, все же опасно жить, — говорит он и качает головой.

Линда же, эта сучка, которая в доме не живет, говорит мне успокаивающе:

— Ты, Эдвард, преувеличиваешь опасность. На улице ты можешь попасть под автомобиль, и статистика неопровержимо доказывает, что куда больше людей гибнет в Соединенных Штатах от автокатастроф, чем от рук убийц. К тому же, тебе нельзя давать в руки машин-ган, ты перебьешь всех нас. Crazy Russian!

— Стивен посоветовал нам повесить на дверь дома табличку «Будьте осторожны! Здесь живет mad Russian хаузкипер!» — говорит Линда Ричардсону и смеется.

Я тоже смеюсь. Линда и понятия не имеет, что прекрасная автоматическая винтовка с оптическим прицелом стоит у меня в комнате уже с лета. В кладовке, упрятанная надежно за моими пиджаками и пальто. Надежно, ко мне никто не входит, но и под рукой, в случае чего. Я ее не выписывал из Ноксвилл — Теннесси, нет. Ее привез мне парень из Техаса, спокойно в багажнике автомобиля.

Одно время я хотел зарегистрировать винтовку в полиции, ссылаясь на недавнее ограбление соседей и то, что я живу в доме один, но, поразмыслив, решил, что они мне, бывшему советскому гражданину, разрешения на винтовку не дадут.

— А еще лучше иметь на террасе танк, — говорю я. — На всякий случай.

Мы все опять смеемся и орем, стараясь перекричать друг друга. В этот момент на кухне появился Стивен и удивленно посмотрел на нас. Мы заткнулись тотчас. Линда пошла к себе, за свой секретарский стол, в свою соляную копь, я начал убирать посуду, а Стивен потащил Ричардсона в сад — представлять роллс-роевцам. Я был прав, они таки вылезли в сад.

Я убирался, по кухне носился ветер, окно было открыто, а в столовой была открыта дверь в сад. Последние дни сентября, тихая прохлада, я думал о том, что всего, и уже, год прошел с того времени, как я работал в деревне на Хадсон-ривер, и что я стал куда сильнее, энергичнее, живее в этой жизни, вон как здорово пугнул и Линду, и даже Ричардсона.

В окно кухни, сквозь решетки, втиснулось улыбающееся черное лицо Кристофера, повара из соседнего барского особняка. Он принес мне, оказывается, кейк, кейк с яблоками. Линда не пускает Кристофера в дом, когда меня нет в кухне. Ей лень подождать, когда Кристофер соберет воедино те несколько английских слов, которые он знает, и объяснит, что ему нужно. Линда без церемоний выпихивает Кристофера. «Позже, позже придешь», — говорит она. Дело в том, что Кристофер родом с острова Мартиника и потому говорит по-французски, а не по-английски. Знакомство наше началось с того, что он постучал в мою дверь — на дворе была зима. Я отворил дверь и увидел на пороге съежившегося от холода черного человека, одетого в тапочки, парусиновые брюки и белую тишотку. Человек что-то лопотал. Я немного помню французский язык со школьных времен, пару десятков слов, посему мне относительно быстро удалось выяснить, что он повар из соседнего дома, что он выскочил на улицу на секунду, но у него захлопнулась дверь. Что в доме никого нет, а на газовой плите у него жарится еда, и что если он в ближайшие несколько минут не попадет в дом, то начнется пожар. Он просил меня позволить ему пройти в сад, он разобьет стекло двери и влезет в дом. Окна их дома, выходящие на улицу, как и наши уличные окна, защищают толстые решетки.

Я, естественно, его пустил в сад, и даже сам пошел вместе с ним и помог ему выдавить стекло. Кое-какие навыки в выдавливании стекол у меня еще остались. Минут через десять черный человек вернулся, пришел поблагодарить меня. Из его сбивчивого рассказа я понял, что никто из соседей не пустил его в сад, до меня он стучался в несколько дверей, боялись. «Ты очень хороший человек!» — сказал мне Кристофер. Я ему объяснил, что я нехороший человек, я настаивал на том, что я нехороший, а вот наши соседушки — патологически трусливы.

Как бы там ни было, после этого случая у меня появился приятель Кристофер. Он настоящий повар, не то что я. Я — жулик. Кейки Кристофера нежные и вкусные, яблочный — мой самый любимый, потому что я не люблю сладкого, а яблочный — кисловат.

Я наливаю Кристоферу виски со льдом и сажусь с ним попиздеть слегка на тарабарской смеси английского и французского. В это время раздается звонок в дверь — прибыли костюмы Стивена из чистки. Костюмы принес другой мой приятель, пуэрториканский мужик сорока лет, на вид же ему 25–28. Его я тоже сажаю на кухню и выдаю и ему порцию желтой жидкости. Сидим, беседуем, Стивен все равно уже не появится на кухне раньше шести часов, а если и появится, ничего не скажет, у меня свое хозяйство, в дом ежедневно приходят обслуживающие нас десятки людей. На Кристмас мы всем им делаем подарки, чтобы они нам лучше служили.

На кухню спускается Линда и мгновенно давится от смеха, завидя мой интернационал, рассевшийся на белых стульях. Я терпеть не могу, когда она спускается на кухню полоскать свои зубы, она же делает это несколько раз на день долго и шумно и всякий раз использует новый стакан.

— Эдвард, — ехидно говорит она, отполоскав свои челюсти, — не собираешься ли ты пойти в Блумингдейл? Надеюсь, ты помнишь, что Стивен просил тебя купить ему две дюжины трусиков, ведь он уезжает завтра утром.

Линда любит портить мне удовольствие. Впрочем, в Блумингдейл ходить я люблю, к тому же, я настроен, пользуясь случаем, купить и себе некоторое количество трусиков и счет сунуть Линде. Если удастся и она не заметит количества, а только заметит сумму, будут мне бесплатные трусики.

Я сваливаю из дома вместе с Кристофером и пуэрториканцем, отправляюсь по осеннему холодку и солнцу в Блумингдейл покупать хозяину underwear. Раньше это делала Линда, а не Дженни, как я думал. Дженни, оказывается, в тряпках Стивена ничего не понимала. Теперь эта обязанность свалена на меня.

В Блумингдейл пахнет дорогими духами, расхаживают богатые люди с пакетами покупок, в мужской секции строгость и приличие. Выбирал я долго и важно, ходил, смотрел и принюхивался. Дело это священное, спешкой его портить нельзя. На его трусики я все же, разумеется, потратил меньше времени, чем это ушло на то, чтобы отобрать девять трусиков для меня. Среди своих я даже приобрел несколько белых, были и синие и черные. Прекрасной формы, элегантной, небольшие, большими они быть не должны — вульгарно. Очень не дешевые трусики, чистый cotton. Мои были на размер меньше стивенских. Я заплатил и пошел счастливый, прижимая покупки к груди.