Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи

За столом сидели человек десять-двенадцать мужчин и женщин. Были здесь и совсем девчонки лет по семнадцать, были и солидные дамы годов по сорок-сорок пять.

Вошедших все приветствовали и даже приглушили «Грюндик», который хрипел голосом то ли Рубашкина, то ли Реброва. Да только недолго просидел за столом Генка: шепотом извинившись перед своей спутницей, он вышел в первый зал-мастерскую, где его ждали спорившие бородачи-художники.

15

Генка вернулся к своим друзьям-бородачам очень радостный. Вообще-то он и в гости шел к Дим Димычу только ради того, чтобы повидаться с Миром и Макаром. Обоим – где-то под пятьдесят. Оба открытые, красивые, жизнерадостные и смешливые.

Мир был родом из Архангельска – самый что ни на есть настоящий помор. Но его происхождение сыграло с ним злую шутку: если все его друзья-художники были модно увлечены поисками путей к вере и Богу, собирали и вешали у себя в квартирах иконы, крестили где ни попадя лоб, заставляли детей учить Символ веры и «Отче Наш», тайно свершали обряды крещения и венчания, искренне или нет, но искали дорогу к Храму, то Мир относился к богоискательству яро отрицательно. Он выполнял завет отца, а у поморов это строго: никогда не креститься и в церковь православную не ходить.

По каким-то местным обычаям еще до революции отец Мира в семилетнем возрасте был отдан, по разнорядке, в услужение в знаменитый Сийский монастырь. Пинки, тычки, затрещины и более жестокие наказания – это все, что осталось в памяти мальчика за семь лет жизни при монастыре. И когда в двадцатом монастырь закрыли, мальчик вернулся в семью с довольно своеобразным убеждением: церковь уничтожает личность и дело это надо оставить бабам.

Мир стал весьма успешным художником. Даже умудрился по линии комсомола, вместе с Эдуардом Радзинским и другими талантливыми ребятами, побывать в Штатах и написать там портрет президента. За что получил благодарность и какие-то неимоверные подарки, от которых сумел ловко отказаться, что говорило не только о его художественных талантах и связях в Москве, но и о политической дальновидности.

Макар тоже слыл легендарной личностью в художественной тусовке города. Родившись в древнем знаменитом селе-городе Горбатове, он очень рано стал известным и востребованным художником, можно сказать, мастером. Но потом вдруг все наработанное в городе бросил и надолго, на несколько лет уехал на Дальний Восток, где продолжал много и успешно работать. Его уже начали забывать, когда Макар вдруг внезапно вернулся в родные края. Да не один, а с десятилетней девочкой, которую где-то удочерил. Какая трагедия случилась с родителями этой малышки, никто из близких Макара так и не узнал. Вскоре тот женился на модной и талантливой художнице, очень стильной и красивой женщине Маргарите, дочери народного артиста и известного композитора. Заведенный ими дом в Семенове, изба в Горбатове, художественные мастерские в центре города всегда были открыты для творческих людей: артистов, писателей, журналистов. Но это же, возможно, сыграло роковую роль в судьбе их семьи: Марго начала пить, пить страшно, как пьют только в России, со скандалами, пьяными дебошами и с белой горячкой… Сначала ее пытался лечить легендарный профессор-психиатр Иванов. Но поняв бесперспективность своих методов, передал больную любимому ученику Яну Поланду, благо тот был человеком богемным и близким к кругам, в которых постоянно вращалась Марго. Хотя Макар с Марго официально развелся, он продолжал ее нежно любить, жалеть и ухаживать за ней по мере необходимости. Однако полный разрыв между ними произошел как бы неожиданно и совсем недавно. Ян Поланд через какие-то министерско-международные и масонско-мафиозные связи раздобыл совершенно новый французский препарат «эспераль», который хирургическим путем вшивают в заднюю мышцу алкоголику, предварительно взяв с него подписку о неизбежном печальном конце в случае нарушения режима. Вот эта-то «спираль» и была зашита талантливой красавице Марго. А спустя месяц Макар плакал, и успокаивал его Юра Адрианов, обнимая. А скорбели они оба, глядя, как их любимица Маргоша, стоя без юбки перед большим зеркалом, по-звериному рыча от боли, выковыривала окроваленными ножницами и пальцами из своей ягодицы то, что осталось от страшной французской «торпеды». И текла кровь по некрасивой белой ноге этой, оставшейся для них навсегда красивой и талантливой пятидесятилетней женщины.

16

– Геночка, старичок, – бородачи радостно засуетились, увидев приближающегося к ним Генку, и тут же налили ему рюмку, и уже протягивали нацепленный на вилку белый маринованный гриб.

– Послушай, старик, – обратился к Генке Мир, – ты у нас тут самый начитанный и самый образованный. Рассуди наш спор. Вот этот старый трухлявый пень, – Мир презрительно указал пальцем на Макара, – собрался жениться. Он сказал Валерке Шашурину нашему колдуну и комсомольскому одописцу, что, мол, это вы, поэты, рано помираете, и вас жизнь не любит, а мы, художники, живем долго. Мы с Валеркой и с Юркой Адриановым пытались его отговорить – бесполезно.

– А на ком хоть он собрался жениться-то? – Генка искренне удивился и обернулся к Макару.

– Да на Галке. Помнишь, он ее сюда неделю назад приводил, а ты ее еще Белоснежкой назвал.

– Макарушка, да ей же еще пятнадцать лет. Кто тебе разрешит на ней жениться? Это дело подсудное – растление. Она вся такая худенькая, бледненькая, из локтей сучки торчат; я не видел, есть ли у нее зубы, но ресниц-то точно нет, да и вместо косички какой-то мышиный хвостик.

– Сам ты мышиный хвостик. Ничего ты не понимаешь в настоящей русской женской красоте! Все с какими-то торговками якшаешься. И лет ей не пятнадцать, а семнадцать, а на Руси это возраст замужества. Она приехала из Лукоянова поступать в театральное училище, да не прошла. Вот теперь у подружек в общаге живет. Все остальное меня не интересует – я ее люблю и хочу, чтобы она была моей законной женой. И хочу, чтобы вы ее тоже полюбили.

– Дружище, да мы ее будем любить даже тогда, когда она тебя через пятнадцать лет бросит, став здоровенной толстой торговкой. Чтобы вместе счастливо прожить жизнь, надо ее вместе построить. А ты ее, свою Белоснежку, хочешь затащить в свою, уже готовенькую, жизнь. Как бы она ей ни нравилась: тусовка, общение, люди, проблемы, заботы, работа, – это все создал или культивировал вокруг себя ты сам. Это – не ее. И есть три варианта развития событий. Либо она постарается все перестроить под себя – и тебя, и нас, либо вырвет тебя из этого твоего-на-шего мира и утащит, чтобы создать какой-то другой, новый, уже под «вас-вместе» скроенный, либо она не примет весь наш круг и, поняв, что это не для нее, просто уйдет.

– Гена, ты чего-то не понял. Галка – это не Маргарита, я хочу иметь семью, у нас будут дети. Не считаю я себя стариком, как наш Мир. Я еще долго собираюсь жить. Это вон поэты ваши хлюпики – живут до сорока: Пушкин, Лермонтов, Есенин, Маяковский. А мы, художники: Левицкий – восемьдесят семь, Айвазовский – восемьдесят три, Шишкин и Лагорио тоже до восьмидесяти только чуть-чуть не дотянули.

И вообще все это – пустой разговор, через неделю – свадьба, и ты – в числе гостей. А сейчас давай лучше встречать гонцов – кажется, праздник продолжается. Вон явились: наш Луис Корвалан со своим помощником, великим нижегородским поэтом Уваровым.

17

Дверь с шумом раскрылась, На пороге появились еще два бородача: поэт Уваров с большим белым лицом, обращенным в потолок, видимо, из-за небольшого роста, и художник Павлов, заросший так, что не было видать ни шеи, ни лба, ни носа, ни щек – одни горящие глаза. Они втащили в центр мастерской огромную бельевую выварку, полную живых раков. Те, серые, вращали усами, глазами, клешнями, создавая какую-то фантастическую, живую, кипящую массу.

Павлов тут же потребовал, чтобы Мир налил ему выпить, а Уваров начал громким голосом командовать кухней и приготовлением раков. Как бы невзначай у Арсенина в заначке оказалась десятилитровая фляга красного грузинского «Саперави», которое привез ему в подарок с Кавказа тот же Уваров. А что может быть вкуснее красного «сухаря» с вареными раками?

– Павлов, – обратился Генка к выпившему и от этого повеселевшему патлатому художнику. Почему-то все обращались к нему по фамилии, – что это они решили тебя Луисом Корваланом обзывать?

– О, Геночка, это очень изящная и впечатляющая история, и я тебе ее обязательно расскажу. Да прямо сейчас, пока Уваров кулинарит. Слушай! – Павлов уселся на разбитое кресло со стаканом в руке, Генка пристроился рядом, да и Мир с Макаром затихли, прислушиваясь. – Ровно неделю назад, копейка в копейку, часы можно проверять, мы с Левой Виноградовым, Жорой Кабачинским и Юркой Уваровым очень хорошо отдыхали на «козьей тропке» за драмтеатром, смотрели на закат и выпивали – оприходовали несколько бутылочек «Биле мицне». Тут-то нас и прихватили наши замечательные стражи порядка на Свердловке: Толя и Коля. Да ты их должен знать – эти молодцы чистят карманы у подвыпивших клиентов из ресторана «Москва». Они заперли нас на «козьей тропке», зайдя с двух сторон, и решили с нас что-нибудь поиметь. Лева Виноградов сунул им удостоверение Союза журналистов, а Жора Кабачинский, раздухарившись, стал очень вальяжным тоном рассказывать, что я самый главный художник города.