Марио Бенедетти - Передышка. Спасибо за огонек. Весна с отколотым углом. Рассказы

— Как дела, Хавьер? Отец пришел? Тем лучше, я немного опоздал и боялся, что… Добрый день. Папа.

— Ты случайно меня застал. Я собираюсь уходить.

— Не можете ли уделить мне десять минут?

— Десять минут могу. Не больше.

— Я прошу, потому что это важно.

— У тебя все важно. Неплохо бы тебе чуть ослабить ненужное напряжение, в котором ты постоянно живешь.

— Уверяю вас. Папа, сами вы ничуть не способствуете тому, чтобы это напряжение ослабло.

— Ну ясно, я виноват.

— Я перейду к делу. Вы знакомы с Молиной?

— Сам знаешь, что знаком.

— Встречались вы с ним в последнее время?

— Похоже на полицейский допрос.

— Возможно, это предварение полицейского допроса.

— Нечего меня пугать.

— Мне известно. Папа, что вы с Молиной обделываете не слишком чистые дела.

— Не пугай меня.

— Дела, связанные с фабрикой.

— Не пугай.

— Не притворяйтесь циником.

— Что еще?

— Один журналист только и ждет, чтобы дело оформилось. Ждет, чтобы начать свою атаку.

— Покамест это первое действительно важное, что ты сказал. Но, полагаю, дело не так страшно. Кто этот журналист?

— Это неважно.

— Напротив, очень важно.

— Вам придется удовольствоваться тем, что он из оппозиционной газеты.

— Так я и думал.

— И более чем вероятно, что газета собирается представить дело с большой шумихой. Раскрыть скандальную историю — для газеты находка. А если тут замешан Эдмундо Будиньо — тем паче.

— Логично. Я сам бы так поступил.

— Надеюсь, не будет чрезмерной моя просьба, чтобы вы хоть раз подумали не только о своей выгоде?

— Тебя тревожит, что разоблачение может бросить тень на тебя, на Уго?

— Главное — на Густаво. Об Уго я не тревожусь. По-моему, он так же малощепетилен, как и вы. Что касается меня, я, естественно, предпочел бы, чтобы наше имя не было бесповоротно замарано. Но, признаюсь вам, меня тревожит не разоблачение, а то, что вы занимаетесь подобными сделками. Разоблачение я смогу переварить, думаю, меня на это станет. Но Густаво — мальчик.

— Не беспокойся.

— Вам кажется, я могу не беспокоиться?

— Послушай, есть только три журналиста, которые могли пронюхать про это дело: Суарес, Фридман и Ларральде. Опасения у меня вызывает лишь Суарес. Это он?

— Нет.

— Суарес вызывает у меня опасения, потому что он, я бы сказал, фанатик. Если вобьет себе что-нибудь в голову, его ничем не заставишь свернуть с пути.

— А два других?

— На двух других нашлась бы управа. Например, на Фридмана. Но это не Фридман, я уверен.

— Да, это Ларральде.

— Я это подозревал с самого начала. Тогда можешь спать спокойно.

— И все будет оставлено как есть?

— Кем? Ларральде или мной? — я говорю о вас.

— Рамон, надеюсь, ты не собираешься диктовать мне правила поведения, не так ли?

— О, если бы я мог.

— Я уже слишком стар, чтобы ты разговаривал со мной в таком тоне. Конечно, ты себя считаешь очень нравственным.

— Тут не бывает «очень». Человек либо нравственный, либо нет.

— Не будь чистоплюем, Рамон. Ты прекрасно знаешь, что это не первая такая сделка, как ты изволил выразиться. Ведь знаешь?

— К сожалению, у меня достаточно оснований, чтобы предполагать это.

— Ну, так, исходя из этих оснований или из своего богатого воображения, ты мог бы также предположить, что мой капитал я сколотил не безгрешными способами. Пойми ты раз и навсегда, что — во всяком случае, в этой стране и за исключением тех, кто выиграл в лотерее, — любой человек, в короткий срок ставший богатым, — это не святой. Вот и я стал богат в течение немногих лет, причем в лотерее не выигрывал. Ergo[130] я не святой. Видишь, как просто?

— Даже слишком.

— Но получается, что отсутствие у меня щепетильности — уж назовем это так — затрагивает нас всех. В том числе тебя.

— Меня?

— Естественно. Или ты думаешь, что все мое состояние добыто нечистыми способами за единственным исключением — тех восьмидесяти тысяч песо, которые я тебе дал на устройство агентства?

— Ах вот вы куда клоните.

— Эта сумма такая же чистая или грязная — в зависимости от разных точек зрения, каждая из которых оправданна, — как грязны или чисты остальные мои деньги. Методы их приобретения у меня всегда были одни и те же, ну, разумеется, с поправкой на меняющиеся времена. Но кардинальных изменений не было. В назидание тебе скажу, что единственные поистине чистые деньги, полученные мною, — это небольшие суммы, которые я выигрывал в казино. Но, кажется, из этих выигрышей я на твое честнейшее агентство не выделил ни одного песо.

— Что вы мне хотите всем этим сказать?

— Живи как знаешь, я не собираюсь вмешиваться в твою жизнь. Объясняю тебе все это потому, что, если уж ты так непомерно щепетилен, тебе не вредно об этом подумать.

— Вы же знаете, что через два года я вам верну весь долг.

— Возможно. Но это не меняет существа проблемы. Конечно, если ты выплатишь мне все до последнего сентесимо, это будет вполне справедливо, и лишнего я с тебя не потребую. Но, будь я на твоем месте, я бы, вероятно, задумался над тем, что вся эта затея с агентством — свидетельство твоего ничтожества. Ведь это именно я своими нечестно приобретенными деньгами дал тебе возможность, какой другие лишены. То, что ты деньги вернешь, дела не меняет. Факт остается фактом. Ты, и твоя жена, и Густаво — все вы занимаете в плане экономическом и социальном положение, которое, скажем правду, нельзя считать стесненным. Но этим завидным положением вы обязаны только и исключительно тому, что я, глупый, бесчестный Старик, дал тебе восемьдесят тысяч незаконно нажитых песо. Через два года, а может, и раньше ты мне деньги вернешь, но этим не зачеркнешь и не отменишь того особого преимущества, которое тебе предоставил мой заем. Ведь ты согласишься со мной, что если уж быть щепетильным, то нельзя это делать наполовину, Если уж рассуждать по-честному, то нечего себе позволять разные увертки. Если мы ратуем за гигиену, так давай уж будем отмывать на себе не только те места, что на виду. Если уж решили держаться прямо, не надо гнуться.

— Вы правы.

— Можешь мне этого не говорить. Я сам знаю, что прав.

— Не надо было мне брать эту сумму. То была ловушка, ваше долгосрочное капиталовложение. И сегодня вы получаете свой первый дивиденд. Так ведь?

— Я об этом не думал, но, по существу, это так.

— И какой же выход вы мне оставляете?

— Какой выход я оставляю тебе?

— Конечно. Если, несмотря на то что я возвращу деньги полностью, навсегда останется в силе факт, что вы этими деньгами поддержали меня, и, если я даже закрою свою контору, вы всегда сможете сказать, что нынешнее мое положение основано на данной вами ссуде, то какая же остается для меня лазейка?

— У тебя нет никакой лазейки. Начиная от твоего социального положения до твоего счета в банке, от твоей весьма средней культуры до твоей красивой щепетильности — всем этим ты обязан тому, что я проложил тебе дорогу. Я-то могу держаться независимо, твой дедушка мне не дал ничего — ни образования, ни денег, ни общественных связей. Все это создал себе я сам, только я. Но ты, и Уго, и Сусанна, и Долли, и Густаво — все вы связаны со мной. Прямо или косвенно, это я привел вас к преуспеянию, к трепету перед вами всех прочих, к обладанию столь полезным паролем, как имя Будиньо на визитной карточке, которую вы вручаете в прихожих. И мне неясно, заметил ли ты одно вопиющее противоречие в своей тираде оскорбленного достоинства, которую пришел произнести в моем кабинете. Ты так озабочен возможным пятном на твоей фамилии Будиньо, что кое о чем забыл: если фамилия эта что-то значит теперь в стране, так это я, только я добился того, что, когда все здешние люди — богатые и бедные, мнящие себя важными персонами и сознающие свое убожество — слышат эту фамилию, им ясно, чего держаться, ясно, что Будиньо — это символ денег, и могущества, и власти, и свершений, и скажу тебе с уверенностью, люди эти отнюдь не терзаются угрызениями совести, когда им надо идти ко мне просить об услуге, или о месте на фабрике, или о том, чтобы я начал какую-нибудь кампанию в газете; так что в наихудшем случае, поскольку я, и только я, являюсь создателем славы фамилии Будиньо, точно так же я, и только я, вправе решать, втоптать ли ее в грязь. Но ты не волнуйся, я пока еще этого не решил. И ничего страшного не случится. И ты, и Уго, и Густаво можете и дальше вручать свои визитные карточки с фамилией Будиньо без того, чтобы ваши сверхчувствительные щеки краснели и вашим глазам приходилось стыдливо глядеть в пол. С Ларральде я знаю как поладить.

— С Ларральде? Неужели это возможно?

— Ну кто, по-твоему, этот смельчак? У него тоже есть свое слабое место, как у всякого рядового человека.