Виктор Ерофеев - Хороший Сталин
Я клянусь. Я горжусь. Я — доверенное лицо. Я обязательно выкопаю. Напечатаю за границей. Мы идем пить чай.
Через месяц:
— Выйдем в сад?
Перекопал, перепрятал, что ли? Подходим к ярко зеленому деревцу:
— Видите, здесь закопаны мои воспоминания. Это — тайна, но чтоб вы знали.
Я — доверенное лицо. Я выкопаю. Мы идем пить чай.
Еще через месяц:
— Выйдем в сад?
Ну да. Деревце уже собралось плодоносить. Это яблоки. Сказать — не сказать? Он — шепотом заговорщика:
— Видите, здесь закопаны мои воспоминания. Это — тайна, но чтоб вы знали.
Я клянусь. Я горжусь. Если повезет, это мое будущее. Другого не дано. Я люблю эту трехактную пьесу: я всегда подозревал за памятью возможности чистого стиля (мне смешны филистеры моральной памяти). Вениамин Александрович:
— А вы сколько раз переписываете текст?
— А вы?
— Я? Много. Шлифую-шлифую. А вы?
— А я как когда.
Вениамин Александрович после «Метрополя» давал мне возможность зарабатывать телесценариями. Я иду по шею в сгущенном молоке. Я люблю сырость черновика. Ко мне на квартиру приходит пара принципиальных людей. Он — писатель, она — заведующая семейной идеологии. Оба — близки Amnesty International. Прошедшее «метропольское» время. Он заявил, что мне как агенту ЦРУ следует знать, что происходит с моим другом Поповым.
— Почему вы решили, что я агент ЦРУ?
Диссидент бросил взгляд на пачку американских журналов на моем столе и улыбнулся:
— Тебе подчиняются все американские журналисты в Москве. Цитируют тебя как начальника.
Я промолчал.
— А Попов — агент КГБ.
Я представил себе нашу парочку и дико захохотал, как Сталин, которого рассмешил мой отец. Писатель ждал, пока я не перестану.
— Я не шучу, — сказал он.
— Может быть, я как агент ЦРУ знаю лучше?
Он с опаской смотрел на меня. В его глазах я превращался в заокеанского командира.
— Почему вы решили, что он агент КГБ?
— Мы были на днях в Переделкино. Сидели за одним столом. Я спросил, кто поддерживает идею насильственного свержения советской власти. Многие поддержали. Попов отмолчался.
— Если бы он был агентом КГБ, — сказал я, — он бы первым выступил за свержение советской власти.
Возникла неловкая пауза. Писатель нашелся.
— Но он трусливый агент, — предположил он.
— Вон! — сказал я, вставая.
До тех пор я еще никого не выгонял из дома. Однако околокультурные девки (в основном еврейки; Есенин где-то сказал, что его любимые поклонницы — еврейки) признали меня героем, и в те месяцы, когда мои родители и жена были подавлены реальным отсутствием будущего, я осуществлял план пира во время чумы. Слава — бескрайнее поле халявы. Слава — это когда ты достаешь свой толстый хуй и начинаешь дрочить перед девками, а они вместо того, чтобы кричать: «Что ты делаешь?!» — восторженно, как на футболе, орут: «Давай, давай!» Миллионер нищ перед лицом писателя. Я пришел утром домой на Ленинский проспект, пахнущий духами и спермой. Открыл дверь ключом. Жена вышла — прокуренная насквозь. Ты где был? В моих вертикальных зрачках кувыркались две девки-сестрички. Жена, не спавшая ночь, беспокоясь обо мне, не схватил ли меня КГБ, плача, дала мне по морде. В ответ я ударил. Она упала на пол. Элемент бесчеловечной игры стал частью моей писательской натуры.
<>Кому было нужно, чтобы мой отец стал жертвой и чтобы я, обезумев, образумился настолько, чтобы найти себя? Речь идет не об исторических властях. Напротив, отцовское жертвоприношение, аукнувшись в горбачевские времена, дало свои положительные плоды. Отца даже тогда побаивались убрать на пенсию с тем равнодушием, с котором во всем мире послов выгоняют за дверь письмом, звонком или затянувшимся молчанием. Однако такие прыжки истории не закладывались по крайней мере в моем сознании.
Я скорее был склонен рассуждать иначе: главный парадокс истории России, думал я, состоит в том, что, несмотря ни на что, Сталин останется в ней положительным народным героем. Любовь к Сталину — индикатор архаичности русского народа. И верно: в 1990-е годы с ним не справились, несмотря на все разоблачения. Он выжил. С ним — мечта.
Теперь к этим мыслям мне снова пришлось вернуться. Начало двадцать первого века — кто там нам машет издали приветливо рукой?
Все плохое, что лезло из отца, происходило от дипломатии, но он дал мне возможность увидеть цикличность российской истории. Безнаказанность Сталина абсолютна. Что означает этот абсолют? Россия готова была вместить в себя Сталина, однако в конечном счете не справилась с задачей и немножечко осрамилась, и он отошел от русских, чтобы быть понятым превратно.
Сталин сегодня — культ силы, тоска по Империи, порядку, уважение к жестокости, вероломству. Сталин — рождение нового страха. В каждом начальнике России сидит свой маленький Сталин. Я тоже чувствую Сталина в себе. Он бессонно ворочается в моем сознании. Мой Сталин — великий художник жизни. Махнет левой рукой — чеченцы едут с Кавказа. Махнет правой — пол-Европы строит социализм. Казалось бы, у Сталина — будущее сегодняшнего Наполеона. Казалось бы, Сталин — апогей антидемократизма русских, их антиевропейских ценностей, их «каши в голове». Половина сегодняшней России не случайно не видит в Сталине злодея. Сталин сделан по русской выкройке. Дети тянут к нему свои ручки: тятя! тятя!
Как же так? Русские с подозрением относятся даже к полукровкам, не признавая в них «своих». А тут не только признали — распластались. Сталин в бытовой реальности был серым, недалеким человеком, скрытным, злопамятным. Сидит себе, вырезает картинки из журнала «Огонек». Странная догадка шевелится во мне: это — конспирация. Зачем являться во всем блеске? Блеск и так бьет лучами сквозь эти картинки. А гардероб? Два кителя, парадный и повседневный, одна пара сапог. Все поражались после смерти скупости его гардероба. Это — тоже конспирация. Да и национальность — тем более конспирация.
В русской литературе существуют десятки образов Сталина: тирана, садиста, гения, острослова, вождя, извращенца, победителя.
Кто ты на самом деле?
Русская литература не справилась со Сталиным. Она превращала генералиссимуса в палача, палача — в генералиссимуса. Она крутила и вертела образ без всякого смысла. Она не заметила, что явление Сталина русскому народу было сродни явлению Иисуса Иосифовича. Только Иосиф Виссарионович пришел к другому избранному народу — назвался богоносцем — принимай гостя! — чтобы гость остался с ним навсегда. Россия достойна хорошего Сталина.
Русская литература не заметила, что это — русский Бог, на тридцать лет прикинувшийся грузином.
Сталин — маска.
<>Ну, а отец? Сподобившийся быть среди молодых учеников, отмеченный и, может быть, даже любимый всевидящим оком:
— Налейте ему шампанского!
Героем хорошо быть не больше трех дней, как гостем в приличной семье, а дальше геройство гниет, как рыба. Но мой безработный отец продолжал держаться молодцом, он ни разу не осудил меня, несмотря ни на что. Мама, хотя и ворчала не раз, тоже не осудила. От жены я услышал слово «неудачник», но потом она взяла его обратно. Пан Зыгмунт предложил мне переехать в Польшу, забыть литературу и открыть сосисочную. «Метропольское» братство кончилось для меня кровавой дракой с Битовым поздней ночью в старый Новый год 1980 года на переделкинской даче у Ахмадулиной. Мы не поделили чистоту помыслов и чуть-чуть было не убили друг друга.
В свою очередь, «Метрополь» убил советскую литературу. Придуманная мною, но собранная всеми нами, «метропольцами», бомба разорвала советскую литературу на куски. На ее месте стала возникать другая литература. «Метрополь» стал предвестником русской свободы.
В 1989 году, в год десятилетия «Метрополя», торжественно, с шумной презентацией, вышло первое московское издание альманаха.
В 1999 году двадцатилетие «Метрополя» мы бурно, с шампанским и танцами, отпраздновали в мастерской Мессерера, где заодно сняли телефильм об истории альманаха.
В январе 2004 года газеты, журналы, радио, телевидение наперебой отмечали историческое значение «Метрополя», которому исполнилось 25 лет. Но «нашего» праздника уже не было. «Мы» растворились и ушли в легенду. Только Битов и я, оказавшись у меня на квартире, чокнулись текилой, вспомнив добрые времена.
В последний раз возвращаюсь в «метропольский» год. Однажды, не без стеснения, отец мне сказал:
— Есть только один человек, который может меня спасти. Это — ты.
Он попросил написать Брежневу письмо, но не покаянное, а в том смысле, что «отец за сына не отвечает». Я написал Генеральному секретарю ЦК КПСС («Дорогой Леонид Ильич»), что мне невыносимо видеть отца безработным, и, если положение не изменится, то я не знаю, что с собой сделаю, то есть повешусь.
