Тони Моррисон - Песнь Соломона
— Как вы считаете, кто-нибудь из них смог бы починить мою машину? — обратился он к мистеру Соломону. — Или, может быть, где-то найдется приводной ремень?
Мистер Соломон не поднимал глаз от прилавка.
— Спрошу попробую. — Говорил он тихо, так, словно ему было неловко. От прежней словоохотливости не осталось и следа.
— Если не удастся разыскать тут приводной ремень, сразу же дайте мне знать. Возможно, придется купить другую машину, чтобы добраться домой.
Лица всех мужчин повернулись к нему, и Молочник понял: он опять что-то ляпнул, хотя понятия не имел — что именно. Он только чувствовал: все они смотрят на него так, будто он их чем-то оскорбил.
Он и в самом деле их оскорбил. Они смотрели с ненавистью на этого негра, который приехал к ним из большого северного города и мог купить машину, словно бутылку виски — разбил нечаянно, ну ладно, новую куплю. Мало того, он сказал об этом, не стесняясь их присутствия. Он не соизволил назвать свое имя и не соизволил также узнать их имена, он назвал их просто «они», и, разумеется, он их презирает — им бы с утра до ночи трудиться на своих полях, а они торчат вместо этого в лавке, надеясь, что кто-нибудь подъедет на грузовике в поисках подсобных рабочих на мельницах или табачных плантациях, расположенных на равнине и принадлежащих отнюдь не им. Его поведение, его одежда — все напоминало им, что у них нет своих полей, где они могли бы трудиться, да и земли у них, собственно, нет. Так, огородики — с ними и женщина справится, куры и свиньи — за ними ребятишки приглядят Он говорил всем своим видом, что они не мужчины, ибо кормильцы у них в семье — женщины и дети. И что волоконца хлопка и табачные крошки, завалявшиеся в карманах, где должны бы лежать доллары, — это критерий. Что ботинки из тонкой кожи, и костюм с жилетом, и гладкие, гладкие руки — тоже критерий. Точно так же критерием являются глаза, видевшие большие города и самолеты — изнутри, не только снаружи. Они заметили, как он разглядывал их женщин, стоя на крыльце. Заметили они и то, что он запер машину, едва вылез из нее, и сделал это в городке, где на двадцать пять миль окрест в лучшем случае найдется два ключа от автомашин, никак не больше. Он счел, что они недостойны того, чтобы он узнал их имена, недостаточно хороши, и в то же время сам он — слишком хорош, чтобы сообщить им свое имя. Они глядели на него и видели, что кожа у него так же черна, как и у них, но они знали: у него сердце белого человека, из тех, что приезжают на грузовиках, когда им требуются безымянные, безликие работники.
Но вот один из них обратился к негру с водительским удостоверением, выданным в Виргинии, и с мичиганским акцентом.
— Богато там живут у вас на Севере, а?
— Кто как, — ответил Молочник.
— Кто как? А я слыхал, на Севере все зашибают большую деньгу.
— Да нет, у нас на Севере полно бедняков. — Он ответил вежливо и мягко, но чувствовал: назревает скандал.
— Чудно ты говоришь. На кой же там люди живут, коли не могут зашибать деньгу?
— Там, наверно, очень красиво, — вмешался в разговор еще один из сидевших в лавке. — Места красивые и женщины.
— Да ты шутки шутишь, — в притворном ужасе воскликнул первый. — Неужели там, на Севере, бабенки не такие, как везде?
— Да нет, — сказал второй. — Баба она всюду баба. И жаркая, и сладкая.
— Не может того быть, — сказал третий. — На Севере, наверно, другие.
— Может, у них мужики другие, — снова вмешался первый.
— Ты откуда это взял? — полюбопытствовал второй.
— Да вот, люди говорят, — ответил первый.
— Чем же они не такие? — спросил второй.
— А у них не все в порядке, — сказал первый. — Очень хлипкие они… как мужики.
— Да ну! — удивился второй.
— Так люди говорят. Поэтому они такие узенькие брючки носят. Верно? — сказал первый и в упор посмотрел на Молочника, ожидая ответа.
— Откуда мне знать, — сказал Молочник. — Я в чужие брюки не лезу. — Все улыбнулись, в том числе и Молочник. Еще чуть-чуть — и взрыв.
— А чужие задницы ты не лижешь? Даже близко к ним не подходил?
— Один раз подходил, — оказал Молочник. — Когда молодой нахальный ниггер меня рассердил, пришлось засунуть ему в задницу бутылку кока-колы.
— Ишь какой ты скорый! Просто боязно с тобой говорить.
— Ублюдки разные, у кого в башке вместо мозгов мякина, пусть лучше помалкивают.
Блеснул нож. Молочник рассмеялся:
— Я их с четырнадцати лет не видел. В наших краях ножиками балуют мальчишки… если перепугаются так, что поджилки дрожат.
Его противник усмехнулся:
— Тот самый случай, сволота. Ты до того меня перепугал, просто трясутся поджилки.
Молочник постарался применить все свое проворство, орудуя горлышком от разбитой бутылки, но его противник порезал ему лицо, порезал левую руку, красивый бежевый костюм и, возможно, перерезал бы ему горло, если бы в лавку не ворвались две женщины, громко вопя: «Саул! Саул!»
К тому времени в лавку набежало множество народу, и женщинам никак не удавалось пробиться к месту драки. Мужчины было шикнули на баб, но те продолжали визжать, и благодаря их вмешательству мистеру Соломону удалось разнять дерущихся.
— Ладно. Ладно. Хватит.
— Заткнись ты, Соломон!
— Лучше выгони отсюда баб.
— Врежь ему, Саул, врежь говнюку!
Но у Саула была рваная рана над глазом, струилась кровь, и он не видел почти ничего. Так что мистеру Соломону, хоть и не без труда, удалось оттащить его в сторону. Он удалился, осыпая Молочника бранью, но пыл его уже поутих.
Молочник медленно отступал вдоль прилавка, настороженно озираясь — а вдруг кто еще надумал на него наброситься. Убедившись, что желающих нет и люди мало-помалу выходят из лавки поглазеть, как Саул, ругаясь почем зря, вырывается из рук мужчин, которые уводят его прочь, Молочник немного обмяк и вытер наконец-то лицо. Когда в лавке не осталось никого, кроме хозяина, Молочник запустил горлышком бутылки в угол. Оно угодило в стену около дверцы ледника, отскочило рикошетом и только после этого рассыпалось осколками по полу. Он вышел на крыльцо, все еще тяжело дыша, и огляделся. Четверо пожилых мужчин сидели на ступеньках с таким видом, словно ровным счетом ничего не случилось. Струйка крови стекала по его лицу, на руке же кровь уже засохла. Он пинком столкнул белую курицу и уселся на верхней ступеньке, вытирая кровь носовым платком. Три молодые женщины с пустыми руками стояли на дороге и смотрели на него. Глаза у них были широко раскрыты, но выражение глаз трудно уловить. Подошли дети и окружили женщин, как птицы. Никто не произнес ни слова. Молчали и мужчины на крыльце. Никто не подошел к нему, не предложил сигарету или хотя бы стакан воды. Только дети и куры разгуливали вокруг. Молочник чувствовал, как он леденеет от гнева, несмотря на палящий солнечный зной. Если бы в руках у него сейчас оказалось хоть какое-то оружие, он бы всех их поубивал.
— Бутылкой ты действуешь лихо. Ну, а ружьем? — Один из пожилых мужчин, сидящих на крыльце, пододвинулся к нему бочком. На лице его мелькнула улыбка. Получалось вроде так: молодые люди попробовали свои силы и потерпели крах, а теперь на сцену выступили пожилые. Вести они себя, конечно, будут совсем по-другому. Состязаний в ругани, достойной стен сортира, они устраивать не станут. Не станут пускать в ход ножей и, набычившись, лезть в драку. Нет, они испытают его, померяются с ним силами и, возможно, положат на обе лопатки в сфере совершенно иной.
— Стрелок я классный, — солгал Молочник.
— В самом деле?
— Угу.
— Мы тут надумали поохотиться. Хочешь к нам в компанию?
— Этот беззубый хмырь тоже пойдет?
— Саул? Нет.
— А то мне, может быть, придется ему и остальные зубы повыбивать.
Его собеседник рассмеялся:
— Это шериф ему выбил передние зубы… рукояткой револьвера.
— Да ну? Как хорошо.
— Так пойдешь на охоту?
— Конечно, пойду. Вы мне только ружье достаньте. Тот снова рассмеялся:
— Зовут меня Омар.
— Мейкон Помер, — представился Молочник. Услыхав такую фамилию, Омар несколько оторопел, но не сказал ни слова. Просто объяснил, что собираются они вечером, примерно на заходе солнца, у бензоколонки Кинга Уокера, расположенной на дороге милях в двух от городка.
— Пойдешь вот так, все прямо и прямо. Колонку эту невозможно пропустить.
— Я не пропущу.
Молочник встал и подошел к своей машине. Он вытащил из кармана ключи, открыл дверцу и забрался на сиденье. Он опустил все четыре боковых стекла, отыскал полотенце на заднем сиденье и растянулся, сунув под голову, как подушку, свернутый пиджак, а полотенце приложил к порезанному и все еще кровоточащему лицу. Ноги не уместились на сиденье и торчали из открытой дверцы. Плевать на всех. Да кто они ему, эти бесчисленные люди, которые пытаются его убить? Отец хотел убить его, еще когда он был во чреве матери. Тем не менее он остался жив. Весь последний год он только чудом избегал смерти от руки женщины, которая каждый месяц являлась, чтобы его убить, а он лежал вот так же, как сейчас, прикрыв рукой глаза и не пытаясь уклониться от очередного орудия убийства. Прошел год, и он все еще жив. А потом из кошмарных снов его детства вышла ведьма и вцепилась в него, и он опять же остался в живых. К нему устремились летучие мыши и изгнали из пещеры, а он по-прежнему жив. И притом все время безоружен. Вот и сегодня он вошел в лавку и спросил, не может ли кто починить его автомобиль, и сразу же какой-то ниггер кинулся на него с ножом. Но он и тут не умер. Интересно, что задумали эти чернокожие неандертальцы? Да наплевать на них, и делу конец. Мое имя Мейкон, и я уже помер. Он думал, этот городишко, Шалимар, — его родина. Настоящая родина. Отсюда приехали его бабка и дед. Здесь, на Юге, все были доброжелательны к нему, охотно предлагали и приют, и помощь. В Данвилле ему просто поклонялись, как герою. В том городе, где он родился, его имя вызывало угрюмое почтение и страх. Но здесь, «на родине», его никто не знает, никто не любит — и чуть не отправили на тот свет. Нет, таких мерзопакостных ниггеров он еще не видел, по ним давно веревка плачет.
