Кадзуо Исигуро - Погребённый великан

— Не бойтесь моих вопросов, добрая госпожа. — Мне бы хотелось, чтобы рядом была длинная стена, на которую я мог бы смотреть, говоря с ней, но мне в лицо дует вечерний ветер и светит закат. Я присаживаюсь рядом на корточки, подражая её мужу, и подбираю рясу до колен.

— Я не боюсь ваших вопросов, — тихо говорит женщина. — Потому что знаю, какое чувство к мужу живёт в моём сердце. Спрашивайте, что вам будет угодно. Ответы мои будут честны, но засвидетельствуют лишь одно.

Я задаю пару вопросов, самых обычных, ведь разве не часто мне приходится это делать? Время от времени, чтобы её подбодрить и показать, что слушаю, я задаю ещё один. Но в них почти нет нужды, она и сама неплохо справляется. Она всё говорит, иногда закрывая глаза, но голосом звучным и твёрдым. И я внимательно слушаю, как и велит мне долг, а мой взгляд смотрит в другую сторону бухты, на фигуру усталого старика, беспокойно шагающего среди мелких скал.

Потом я вспоминаю, что меня ждёт работа и в другом месте, и прерываю поток её воспоминаний.

— Благодарю вас, добрая госпожа. Позвольте мне теперь поспешить к вашему любезному супругу.

Старик явно начинает мне доверять, иначе зачем ему отходить так далеко от жены? На звук моих шагов он оборачивается, словно проснувшись. На лице его пылает закат, и я вижу, что подозрения его исчезли, уступив место глубокой грусти, и в глазах стоят слёзы.

— Как всё прошло, сэр? — тихо спрашивает он.

— Слушать вашу добрую жёнушку — одно удовольствие, — отвечаю я, подстраиваясь под его тихий голос, хотя ветер завывает всё громче. — А теперь, друг мой, будьте кратки, чтобы побыстрее отправиться в путь.

— Спрашивайте что хотите, сэр.

— Друг мой, я не задаю нескромных вопросов. Но вот ваша любезная жена только что вспомнила день, когда вы вдвоём ходили на рынок за яйцами. Она сказала, что несла их в корзине, держа её перед собой, а вы шли рядом и всю дорогу не сводили взгляда с корзины, боясь, что она оступится и разобьёт яйца. Вспоминая это, она была счастлива.

— Думаю, лодочник, что чувствую то же самое. — Он смотрит на меня с улыбкой. — Я волновался за яйца, потому что в предыдущий раз она споткнулась и пару штук разбила. Пройти было всего ничего, но в тот день мы оба остались весьма довольны.

— У неё о том дне остались такие же чувства. Хорошо, давайте больше не будем терять времени, потому что разговор этот — только дань обычаю. Давайте вернёмся за нашей любезной госпожой и перенесём её в лодку.

И я увлекаю его обратно к навесу и жене, но теперь он едва переставляет ноги, вынуждая меня тоже замедлить шаг.

— Не бойтесь волн, друг мой, — говорю я, считая, что именно в этом источник его беспокойства. — Эстуарий[11] хорошо защищён, и по пути на остров нам ничто не грозит.

— Я охотно доверюсь вашему мнению.

— Кстати, друг мой. — Отчего бы не разбавить эту неспешную прогулку беседой? — Есть у меня один вопрос, который я задал бы, будь у нас больше времени. Раз уж мы идём вместе, вы не против, если я скажу, что это был за вопрос?

— Вовсе нет.

— Я просто собирался спросить, есть ли у вас такое воспоминание о вашей совместной жизни, которое до сих пор причиняет вам особую боль? Вот и всё.

— Сэр, наш теперешний разговор — тоже часть допроса?

— О, вовсе нет. С допросом покончено. Я спросил то же самое у вашей дорогой супруги, поэтому теперь просто хочу удовлетворить своё любопытство. Не отвечайте, друг мой, я не обижусь. Посмотрите туда. — Я указываю на скалу, мимо которой мы проходим. — Это не простые ракушки. Будь у нас больше времени, я бы показал, как отломать их от скалы и пустить на ужин. Я часто поджариваю их на костре.

— Лодочник, — мрачно произносит он, ещё больше замедляя шаг. — Если хотите, я отвечу на ваш вопрос. Не знаю, как ответила на него жена, потому что даже такие супруги, как мы, о многом умалчивают. Кроме того, до сего дня дракониха отравляла воздух своим дыханием, отнимая у нас воспоминания как счастливые, так и печальные. Но дракониха убита, и у меня в голове уже многое прояснилось. Спрашиваете, какое воспоминание причиняет мне особую боль? Какое же ещё, как не о нашем сыне, которого мы с женой в последний раз видели уже почти взрослым, но который покинул нас прежде, чем у него выросла борода. Это случилось после какой-то ссоры, да и ушёл-то он всего лишь в соседнюю деревню, и я считал, что через несколько дней он вернётся.

— Ваша жена вспомнила то же самое, друг мой. И обвинила себя в его уходе.

— Если она винит себя за то, что случилось вначале, то за то, что случилось потом, — все камни в мой огород. Потому что, правда, было какое-то время, очень недолго, когда она мне изменяла. Может быть, я сделал что-то такое, что толкнуло её в чужие объятия. Или, наоборот, чего-то не сказал или не сделал? Сейчас всё это так далеко, словно птица, что пролетела мимо и стала точкой на небосклоне. Но сын стал свидетелем нашего ожесточения, а он был тогда уже слишком взрослым, чтобы поддаться на уговоры, но слишком юным, чтобы понять, что неисповедимы пути наших сердец. Он ушёл, поклявшись, что никогда не вернётся, и, когда мы с женой счастливо воссоединились, всё ещё был вдали от дома.

— Ваша жена об этом рассказывала. И о том, как вскоре пришла весть, что ваш милый сын стал жертвой охватившей страну чумы. Я сам тогда потерял родителей, друг мой, и хорошо всё помню. Но почему вы вините себя? Чуму насылает Бог или дьявол, но ваша-то где тут вина?

— Я запретил жене навестить могилу сына. Это было жестоко. Она хотела, чтобы мы вместе сходили туда, где он похоронен, но я отказался. Прошло уже много лет, и только несколько дней назад мы всё же отправились на поиски этого места, но к тому времени хмарь драконихи затуманила нам остатки разума, и мы уже сами не знали, что ищем.

— Так вот в чём дело. Этим ваша жена со мной не поделилась. Значит, это вы помешали ей навестить сыновнюю могилу.

— Я поступил жестоко, сэр. Это было предательство пострашнее, чем мимолётная измена, ведь жена и рога-то мне наставляла всего пару месяцев.

— Чего же ради, сэр, вы не позволили ни жене, ни себе самому оплакать сына над его могилой?

— Чего ради? Да ни ради чего. Просто взыграли глупость и гордость. И что ещё там прячется в глубине мужских душ. Возможно, сэр, мне хотелось наказать жену. На словах и на деле я как бы простил, но все эти годы у меня в сердце оставался уголок, где притаилась жажда мести. Я поступил с нею мелочно и постыдно, и с сыном тоже.

— Благодарю, что доверились мне, друг мой. Возможно, это и к лучшему. Потому что, хоть наш разговор к долгу моему отношения не имеет, и сейчас мы просто два товарища, коротающие день за болтовнёй, признаюсь, меня терзало какое-то смутное беспокойство, чувство, что я ещё не всё услышал. Теперь же я со спокойной совестью могу вас перевезти. Но скажите, друг мой, что заставило вас изменить своему решению, в котором вы много лет были тверды, и всё же отправиться в путь? Чьи-то слова? Или внутренняя перемена, непостижимая, как прилив или небо над головой?

— Мне и самому хотелось бы знать. Думаю, что перемена эта произошла не из-за чего-то одного, просто прожитые вместе годы постепенно вновь растопили мне сердце. Вот и всё. Рана заживала медленно, но в конце концов зажила. Потому что недавно выдалось утро, когда рассвет принёс первые приметы весны, и я смотрел на жену, ещё спавшую, хотя в комнату уже светило солнце. И я понял, что горечи во мне больше нет. Тогда-то мы и отправились в путь, и вот теперь жена вспомнила, что сын переправился на остров прежде нас, а значит, он погребён там в лесу или где-нибудь на тихом берегу. Лодочник, я был с вами честен, и, надеюсь, это не заставит вас усомниться в вашем прежнем о нас впечатлении. Ибо полагаю, что иной, услышав мои слова, решил бы, что наша любовь ущербна и порчена. Но Господу известно, как медленно к нам, старикам, возвращалась эта любовь, и он понимает, что без чёрных сумерек для нас не наступил бы рассвет.

— Не беспокойтесь, друг мой. То, что вы мне рассказали, всего лишь вторит тому, что я увидел, когда вы с женой приехали сюда в грозу на том усталом скакуне. Ладно, сэр, довольно разговоров, а то, не ровён час, снова начнётся гроза. Давайте поспешим к вашей супруге и перенесём её в лодку.

Женщина спит, прислонившись к скале, на лице у неё застыло довольное выражение, а рядом дымится костёр.

— На этот раз я сам её понесу. Силы ко мне вернулись.

Мне согласиться? Мою задачу это не облегчит.

— Друг мой, идти по этой гальке очень трудно. Стоит ли рисковать своей ношей, если вы споткнётесь? Я давно привычен к такой работе, потому что супруга ваша будет не первой, кому понадобилась помощь, чтобы добраться до лодки. Вы сможете идти рядом и разговаривать с ней на ходу. Пусть будет так, как тогда, когда она несла яйца, а вы волновались, шагая подле.