Мариша Пессл - Некоторые вопросы теории катастроф
Был же в средней школе города Лутон (штат Техас) мальчик по имени Уилсон Нат – у него папа повесился в канун Рождества. После чего для Уилсона началась собственная трагедия, не из-за скорби о папе, а из-за того, как к нему самому стали относиться в школе. Нет, его не обижали, наоборот: старались порадовать, чем могли. Открывали перед ним двери, предлагали списать домашку, пропускали без очереди к фонтанчику с питьевой водой, к автомату с чипсами и к шкафчику в физкультурной раздевалке. Беда в том, что за всеобщей доброжелательностью крылась неотступная мысль, будто бы из-за истории с отцом для Уилсона открылась некая Тайная дверь и оттуда может в любую минуту выскочить нечто жуткое и зловещее. Не только самоубийство, но и другие мрачные штуки: некрофилия, полисиротство, цитрусовая дисфункция и, может быть, даже зоотоз.
Словно Джейн Гудолл в джунглях Танзании, я наблюдала и добросовестно записывала разнообразные реакции учеников, учителей и родителей в присутствии Уилсона. Взгляд, выражающий облегчение: «Черт возьми, хорошо, что это не со мной случилось!» (выполняется после дружелюбной улыбки Уилсону, отвернувшись к третьему участнику сцены); скорбный взгляд: «От такого ему уже никогда не оправиться» (выполняется глядя в пол или в пространство); многозначительный взгляд: «Мальчишка вырастет ненормальным, конечно» (выполняется, уставившись прямо в карие глаза Уилсона) – и просто любопытный взгляд (рот разинут, физиономия практически бессмысленная, выполняется, уставившись в спину Уилсону, когда он тихо-мирно сидит за партой).
Кроме взглядов, были еще и жесты. Можно, например, помахать рукой, как поп-звезда с эстрады (выполняется через окошко машины, уезжая домой с родителями и вдруг заметив, что Уилсон все еще ждет свою маму, у которой свалявшиеся волосы, блеющий смех и бусы на шее; данный жест неизменно сопровождается одной из трех реплик: «Бедняга, надо ж такому случиться», «Даже представить не могу, каково ему сейчас» или бесхитростно-параноидальное «Наш папа ведь не покончит с собой, правда?»). Можно еще тыкать пальцем: «Вон, вон он!»; тыкать пальцем в противоположном направлении (деликатность по-техасски); а можно – и это хуже всего – шарахаться в ужасе, нечаянно задев руку Уилсона (когда открываешь дверь, например, или передаешь контрольную работу, будто несчастьем Уилсона можно заразиться через прикосновение).
В конце концов Уилсон и сам с ними согласился – в этом-то и заключалась трагедия. Он поверил, что для него отворилась Тайная дверь, и каждую минуту ждал, что оттуда на него бросится нечто темное и ужасное. Он-то не виноват; если все вокруг постоянно намекают, что ты паршивая овца и тот самый урод, без которого в семье не обходится, невольно покажется, что так и есть. Уилсон больше не играл с мальчишками в баскетбол на переменах, перестал появляться на интеллектуальных олимпиадах, и хотя при мне его многие участливо приглашали после уроков сходить в закусочную «Кей-Эф-Си», Уилсон, отводя глаза, скороговоркой отвечал: «Спасибо, нет» – и немедленно удирал.
Отсюда я сделала важный вывод: наверное, Джейн Гудолл так же разволновалась, обнаружив, что шимпанзе ловко пользуются орудиями для извлечения термитов из термитника. Мой вывод: человека придавливает не столько случившаяся трагедия, сколько сознание, что о ней известно окружающим. Сам по себе человек почти все может пережить (см. «Das unglaubliche Leben der Wolfgang Becker»[331], Becker, 1953). Даже мой папа с благоговением говорил об этом, а папа никогда ни перед чем не благоговел. «Потрясающе, сколько способно выдержать человеческое тело».
В настроении «бурбон» папа вслед за этими словами начинал изображать Марлона Брандо в роли полковника Курца.[332]
– «Нам нужны люди, обладающие высокой моралью», – декламировал он, медленно поворачивая ко мне голову и широко раскрывая глаза, дабы показать одновременно Гений и Безумие. – «Но в то же время способные мобилизовать свои первобытные инстинкты и убивать без чувства, без страсти, не пытаясь судить…» – На слове «судить» папа непременно выгибал бровь, пристально глядя мне в глаза. – «Потому что именно желание судить делает нас слабее и приводит к поражению».
Конечно, рассказ Ханны я не могла безоговорочно принять на веру. Было в ее словах ощущение какой-то сценичности – картонные пальмы на заднем плане (явное нежелание назвать хоть одно конкретное место), изобилие реквизита (бесконечные сигареты, бокал вина), шумовая машина (склонность к романтизации), стандартные приемы воздействия на публику (драматические взгляды в пол или в потолок); от всей этой театральщины невольно вспоминались постеры с любовными сценами у нее в классе. Как известно, мошенники при необходимости способны, не сходя с места, выдать убедительную историю со всеми подробностями и неожиданными сюжетными поворотами. Теоретически такое возможно, однако в случае с Ханной Шнайдер крайне маловероятно. Жулики врут и хитрят, чтобы не загреметь в кутузку, а Ханне-то зачем выдумывать горестное прошлое для наших Аристократов? Нет-нет, в основе ее рассказа – истина, пусть даже в исполнении Ханны она превращается в освещенную софитами и обставленную декорациями театральную постановку, где статисты, вымазанные гримом толщиной в палец, прыгают по сцене, изображая дикарей-туземцев.
С этими мыслями я и заснула, когда утро уже подкралось к окну и ветерок тихо шевелил хлипкие занавески.
Ничто так не помогает прогнать ночных демонов, как яркое радостное утро. (Вопреки распространенному мнению Тревога, Душевный Разлад и Комплекс Вины – удивительно робкие, неуверенные в себе существа и мигом бросаются наутек при столкновении с Ясностью Духа и Безупречно Чистой Совестью.)
Проснувшись в крохотной гостевой комнате с обоями цвета лесных колокольчиков, я вылезла из кровати и отдернула тонкую белую занавеску. По газону пробегала дрожь приятного ожидания. Вверху воздушным шариком синело небо. Хрустящие осенние листья на пуантах отрабатывали глиссады и фуэте у обочины. На замшелой кормушке (обычно Ханна не уделяла ей внимания) завтракали два толстеньких кардинала и синица.
Когда я спустилась, Ханна, полностью одетая, читала газету.
– А, привет! – весело поздоровалась она. – Как спалось?
Ханна дала мне одежду – старые серые вельветовые брюки (сказала, они сели после стирки), черные туфли и нежно-розовую трикотажную кофту с малюсенькими бусинками по вороту.
– Оставь ее себе! – улыбнулась Ханна. – Тебе невероятно идет!
Через двадцать минут мы уже ехали в ее «субару» на автозаправку, где я оставила грузовичок Ларсона и ключи у рыжего толстяка с пальцами, похожими на морковки, – он всегда работал в утреннюю смену.
Ханна предложила заехать куда-нибудь перекусить перед тем, как она отвезет меня домой. Мы остановились у закусочной «Уютные блинчики» на Орландо. Официантка приняла у нас заказ. Интерьер отличался бесхитростной прямотой: квадратные окна, по темно-коричневому ковровому покрытию пунктиром «УЮТНЫЕ БЛИНЧИКИ УЮТНЫЕ БЛИНЧИКИ» до самого туалета. Посетители тихо жуют за столиками. Если и есть в мире Тьма и Ужас, то они вежливо дожидаются, пока люди позавтракают.
– Чарльз… вас любит? – спросила я вдруг и сама поразилась, как легко, оказывается, задать этот вопрос.
Ханна не рассердилась; скорее, я ее насмешила.
– Кто тебе сказал? Джейд? Я же вроде бы объяснила вчера – ей необходимо все преувеличивать, сталкивать людей лбами. У них у всех так. Не знаю почему. Они еще воображают, будто бы я сохну по какому-то… как его там? Виктор или Венеция… Что-то из «Храброго сердца»[333]. Начинается на «В»…
– Валерио? – тихонько подсказала я.
– А, вот как? – Ханна засмеялась так кокетливо, что какой-то тип в оранжевой фланелевой рубашке за соседним столиком с надеждой обернулся к ней. – Поверь, если был бы где-нибудь на свете мой рыцарь… Валерио, правильно? Я пулей помчалась бы к нему. Догнала, треснула дубиной по голове, перебросила через плечо, притащила к себе в пещеру и уж там сделала с ним все, что захочется. – Посмеиваясь, Ханна расстегнула сумочку, достала три монеты по двадцать пять центов и протянула мне. – Иди позвони отцу!
Я позвонила с платного телефона рядом с автоматом, продающим сигареты. Папа снял трубку после первого же гудка.
– Привет…
– Где ты, черт побери?!!
– В закусочной с Ханной Шнайдер.
– С тобой все в порядке?
Если честно, приятно было слышать в папином голосе неприкрытую тревогу.
– Конечно. Я ем французские гренки.
– Да? А я тут за завтраком заполняю форму заявления на розыск пропавшей. В последний раз видели – примерно в два тридцать ночи. Как была одета – не помню точно. Хорошо, что позвонила. Кстати, что это на тебе было вчера – платье или мешок для мусора?
– Я через час буду дома.
