Виктор Лихачев - Единственный крест

— Точнее, одна книга. «Мать» Горького.

— «Мать»? — удивлению пассажиров не было предела.

— Горького с пьедестала снимают. Идиоты! Это же — великий писатель. Читайте Горького — и вы не пожалеете об этом.

— Считай, что убедил. Рассказывай дальше, полиглот.

— Полиглот — это из другой оперы, Александр, — поправил друга Сидорин. — Степан у нас библиофил.

— Понятно. Продолжай библиофил.

— Да, собственно, и продолжать нечего. Хорошая книга заставляет человека думать. А очень хорошая может всего его перевернуть наизнанку. Вот так и у меня с Горьким получилось. В школе проходил, что «Мать» — первый пролетарский роман, очень своевременная книга, как сказал Ильич.

— Какой Ильич? — переспросил Михайлов.

— Ленин, разумеется. И тут читаю о том, как Павел Власов, в сущности, пацан, жизнь свою рабочую начинал. Наверняка, подмастерьем. И понимаю, что настоящий писатель лгать не будет. Так вот, прочитал я, как Павел на свои первые зарплаты и гармонь купил, и рубаху модную, и галстук, и галоши, и трость, а еще вначале пить умудрялся, да еще мать неработающую содержал, — и подумал, что мне сейчас, в мои-то не юношеские годы, такое не под силу будет. Ружье Павел, если помните, думал купить — денег хватало, просто охотой не увлекся. Постоянно в театры ходил. Выходит, можно было нормально жить при батюшке-царе? А потом я еще кое-какие книги прочитал — и понял, что хотел бы жить в то время. Но, увы, ребятки — времена не выбирают…

— Это точно, — думая о своем, меланхолично ответил Асинкрит.

…Когда Александр исчез в чреве Курского вокзала, Степан неожиданно предложил Сидорину:

— Ну что, поехали в ваш город?

— Боюсь, мой друг, у меня денег не хватит. Буду добираться электричками. Спасибо за то, что помогли.

— Хватит денег, вот увидите. А спасибо еще успеете сказать.

Глава тридцать пятая.

Вспоминая Шерлока Холмса.

В палате стояло шесть коек. На крайней, у стены, возле умывальника, лежала Лиза. Сидорин увидел ее, и сердце его сжалось от любви и нежности. Девочка единственная из всех обитателей палаты не посмотрела на вошедшего. Лежала на спине, руки вытянуты вдоль тела, глаза неподвижно смотрят в потолок. Первое желание — броситься к ней, расцеловать, растормошить, развеселить… Но Асинкрит взял себя в руки, чувствуя сердцем, что в такой ситуации, с таким ребенком необходимо и вести себя нестандартно.

Сначала он взял свободный стул, а затем с самым серьезным выражением лица направился к койке Лизы. Только тут маленькая головка с копной распущенных по подушке и плечам волос соизволила повернуться в сторону вошедшего. И — словно ядерный взрыв — всплеск радости в этих бездонных глазах. Два человека, большой и маленький, долго смотрят друг на друга. Но, вот, словно тень набежала от крыла огромной черной птицы, словно туча накрыла поле в летний день, — через мгновение вспышка погасла, глаза потухли. Впрочем, Лиза не отвела их, что Сидорин расценил, как добрый знак. И он заговорил, не зная какое слово произнесет в следующий момент. Так случается, когда говорят сердцем. Но это нельзя было назвать и монологом. Лиза тоже разговаривала с Асинкритом — глазами, выплаканными до донышка. Господи, подумал Асинкрит, да ведь не сердце у нее болит, а душа исстрадавшаяся, вместившая столько боли, что и представить себе невозможно. Сейчас для него глаза Лизы были как открытая книга. Он читал в них все, читал, и его сердце продолжало сжиматься от любви и нежности. А сжимаясь, сидоринское сердце ломало тот ледяной панцирь, в который оно было заковано все эти долгие годы. Как Снежная королева из андерсеновской сказки не могла справиться с маленькой Гердой, так все земные мудрецы, все эти гиллели и грасианы, оказались бессильными перед Лизой Ивановой, такой беспомощной сейчас — и, оказывается, такой всемогущей.

Но Сидорин знал, что если долго голодавшего человека накормить щедро, от души, он может умереть. Наверное, поэтому Асинкрит старательно хмурился и каждое слово пытался произносить как можно более весомо.

— Я ведь ругаться с тобой пришел, дорогая моя, — начал он. — Да, да, не удивляйся. Стоило мне отъехать на несколько дней — и все! — мои красавицы от рук отбились. Одна в больницу загремела, другая… С ней, впрочем, будет отдельный разговор… Ах, тебе такое сказали… А почему ты поверила этим людям, а не нам? Не пришли за тобой? Ошибаешься, дружок, Алиса была у тебя, как часы. Ей просто тебя не отдали. Удивляешься? Напрасно. Представь себе путь, дорогу. Представляешь, как чудесно идти погожим летним днем луговой тропкой? Вокруг цветы, птички поют, солнышко светит. Захотел — в речке искупался, захотел — цветов насобирал, на облака в небе посмотрел — и дальше пошел. А теперь представь этот же луг поздней осенью или зимой. Тропку занесло, в лицо бьет пурга, холодно, страшно, а идти надо. Ты по пояс провалился в снег, но помочь некому. Путь, дорога — это наша жизнь, Лиза. Понимаешь? В ней обязательно будут и погожие дни, и снежная пурга. На дороге мы обязательно повстречаем не только колокольчики и ромашки, но и… Нет, ты не права. Волки не самое страшное. Страшнее улыбающиеся люди, которые прячут за пазухой камень. Как их узнать? А ты смотри им в глаза, как мне сейчас — и все в них увидишь… Вот сейчас на твоем… на нашем пути повстречались такие люди. Они очень сильные, очень умные, но мы их не боимся. Знаешь, почему? Потому, что Бог не в силе, а в правде. Потому, что у нас с тобой есть замечательные друзья, которые приносят девочке Лизе замечательные соки, а она к ним даже не притронулась. Ни один врач, даже самый хороший, не сможет вылечить человека, если он сам того не хочет. Ты это понимаешь? И еще…

— Я люблю тебя, — вдруг прошептала девочка. Прошептала так тихо, что даже девочка на соседней койке ничего не услышала. Зато ее услышал Сидорин. Услышал, и понял, что воля оставляет его.

— И я тебя люблю… очень.

— Тогда почему ты плачешь?

— От счастья.

— А от счастья тоже плачут?

— Конечно.

— А я вот не умею… от счастья.

— Дай время, мы тебя научим.

Лиза приподнялась, Асинкрит пересел со стула на ее койку и они обнялись. Точнее, Сидорин обнял девочку за худенькие плечи, а она прижалась к его груди.

— Больше не покидай меня, ладно? Сначала мама с папой… ушли, потом вы с Лизой… Я просто не захотела больше жить.

— Глупенькая… все теперь будет хорошо. Я обещаю. Вот, ты и заплакала.

— Разве?

— А если это не слезинка, то что?

— Это от счастья.

— Повторюшка — тетя Хрюшка.

— Ну и дразнись на здоровье. Скажи, а у нас будет кот?

— А ты хочешь?

— Очень.

— Тогда будет.

— Мы назовем его Рики.

— Почему Рики? Барсик лучше.

— Нет, Рики. У Влады есть Рики, пусть и у меня тоже будет.

— Кто такая Влада?

— Влада Сергеева. Она уже выздоровела и уехала к себе домой, в Ду…

— Куда?

— В Дуничи?

— Вроде бы нет такого города.

— А поселок есть?

— И поселка нет. Может, Думиничи?

— Точно!

— Ты с ней дружишь?

— Она со мной. Я же молчала. Она добрая и красивая.

— Понятно. А кот, значит, Рики?

— Рики. Влада мне стихи на прощание подарила. Она их написала, когда ей было столько, сколько мне. А сейчас она взрослая — ей уже шестнадцать. Представляешь?

— Представляю. А мне стихи почитаешь?

Лиза внимательно посмотрела на Сидорина.

— Ты хочешь сделать мне приятное?

— Вовсе нет. Просто люблю слушать стихи. Без них жизнь сразу становиться серой и скучной.

— Тогда слушай. Только я наушко тебе, чтобы другие не смеялись.

— Договорились.

И Лиза, почти касаясь уха Сидорина, старательно выговаривая каждое слово, начала:

Этот кот — ужасный зверь,Открывает лапой дверьИ летит, пострел, стрелойЗа бабулей и за мной!Говорим ему: «Рикушка!Может, хватит уже кушать?»Он мяукает в ответ:«Я хотел бы на обедУтку, курицу, котлет,А потом еще мне нуженПолдник и, конечно, ужин».И после паузы:

— Почему ты молчишь? Не понравилось?

— Очень понравилось, но я, если честно задумался: смогу ли прокормить такого обжору? Слушай, а давай лучше заведем хомяка? Или канарейку? И ест мало, и польза — поет красиво.

— Ты шутишь?

— Нет.

— Разве ты жадный?

— Я не жадный, я экономный.

— А от кота тоже польза.

— Это какая же?

— Он мышей ест.

— Откуда у Лизы в доме мыши? От нее даже все тараканы ушли. К соседям.

— Почему? — огромные глаза девочки стали еще больше.

— В знак протеста. Ни одной сухой корочки в доме нет, представляешь?

— Постой, дай я на тебя посмотрю. А, ты шутишь, шутишь…