Макс Фрай - Большая телега
— И тут я совсем офигел, потому что бабка с Мойки говорила о белоглазом человеке, у которого много имен, и у тебя, выходит, много. В смысле, больше одного. И еще визитка твоя в карточной колоде. Знаешь, на какое место она легла?
Вопросительно приподнимаю бровь. Я про этот эффектный мимический жест давным-давно в какой-то книжке вычитал, там самый крутой герой только так и задавал вопросы, не снисходя до устных формулировок. Я тогда впервые в жизни восхитился поведением книжного персонажа, а вопросительный подъем брови разучил перед зеркалом и до сих пор пользуюсь. Это я к тому, что вроде умный-умный, а местами до сих пор придурок, каких поискать. Сам поражаюсь.
Так что я вопросительно приподнимаю бровь, и Феликс говорит:
— На место карты, которая указывает на способ решения проблемы. В той линии, где я не иду по врачам. А результат там знаешь какой? Мир. В смысле, Вселенная. Это…
— Я знаю значение двадцать первого аркана, — говорю. — В трактовке Алистера Кроули и Хайо Банцхафа. И еще каких-то безымянных интерпретаторов. Но все, по большому счету, объясняют одно и то же разными словами, с разной позиции и для разной аудитории… Неважно, в общем. Прекрасный результат, аж завидно. А как насчет той линии, которая про докторов?
— Нищета, болезни и самообман, — смеется. — Нет, правда, там такой ужасный был расклад, что моя подружка даже объяснять подробно не стала, сказала: «В ближайшие полгода даже к зубному и на массаж не ходи, на всякий случай, от греха подальше. А Мишку Плотникова найди обязательно, он что-то очень важное для тебя сделает. Может быть, даже чудо — с учетом того, что его визитка в моей колоде оказалась, знал бы ты, как я аккуратно с картами обращаюсь, сам бы понял, что такое невозможно». Ну, я ей на слово поверил, что невозможно, потому что и без того уже офонарел, вспомнив бабку с Мойки и вообще все.
Ну что ж, мальчика можно понять. Я бы, пожалуй, все равно не повелся, так я и к гадалкам не хожу, а когда сами предлагают, вежливо отказываюсь. Предпочитаю формировать свою персональную картину мира без посторонней помощи. А так-то — да, эффектная история с визиткой в гадальной колоде, ничего не скажешь.
— И тогда, — сказал Феликс, — я начал собирать информацию о тебе.
Я чуть кофе не поперхнулся.
— Ну а как еще? — виновато говорит он. — С одной стороны, какая-то дурная мистика, самому стыдно, что все это имеет ко мне какое-то отношение. С другой стороны, меня колбасит, чем дальше, тем хуже. И бабка эта. И твоя визитка. И сны вдруг стали сниться такие, что потом полдня крышу на место ставить приходится, да и то с переменным успехом. Подземные лабиринты и прозрачные деревья, растущие из воды, город какой-то на вершине горы, туман, ползущий по улицам, разноцветный ветер, зеркальное небо и мое отражение в этом небе — как же мне стало хорошо, когда я его увидел! И как хреново, когда проснулся дома, как будто сердце из меня вынули, а убить забыли…
— Сейчас небось скажешь, что и я стал регулярно являться тебе во сне, — ухмыляюсь.
— А то сам не знаешь.
И глядит укоризненно, дескать, хорош прикидываться. Как будто человек действительно решает, кому присниться.
— Надо же, — вздыхаю. — Всю жизнь считал себя феноменально неназойливым. И вдруг в чужие сны без спроса полез. Прости, пожалуйста.
— Ты опять надо мной смеешься, — укоризненно говорит Феликс. — Имей в виду, со мной не обязательно делать вид, что… Не надо, пожалуйста. Я же сказал, что стал собирать информацию. Думал, сопоставлял факты. И в конце концов все про тебя понял.
И я снова чуть не поперхнулся кофе. Понял он, видите ли. Всё. Ну-ну.
— Я знаю, что ты не обыкновенный человек, — простодушно сообщает Феликс. — Ну или совсем не… Короче. Я не знаю, как это называется, в смысле как ты называешься. Но больше не сомневаюсь, что ты можешь мне помочь, если захочешь. Ты вообще до хрена всего можешь, как я понимаю.
И вот на этом месте я все-таки поперхнулся. Надо было заранее отставить чашку в сторону, но кто ж знал, что его так занесет?
— А из чего ты сделал такой оригинальный вывод? — спрашиваю, откашлявшись. — Какие такие факты о моей жизни ты раздобыл, что на их основании делаешь столь смелые заключения? Только про глаза не надо по новой заводить. У моего дедушки Карла еще светлее были. И ничего.
Я не стал добавлять, что всю свою сознательную жизнь эта прекрасная белоглазая бестия проработала на масложиркомбинате, в давильном цеху. А в свободное от обслуживания пресса время жрала водку ведрами, как и положено уважающему себя пролетарию. Вот он, надо думать, и был живой бог, а я так, погулять вышел.
— Смотри, — говорит Феликс. — Факты такие. Во-первых, ты появился в Москве в девяносто третьем году неведомо откуда. Никто не знает, где ты жил раньше и чем занимался. Появился — и всё.
Ну да. Крутая мистика, кто бы спорил. А что человек мог родиться не в Москве и не в Питере, а у черта на куличках, маяться там дурью, в смысле своими никому не нужными картинками, при первой же возможности уехать в Германию, благо папа все-таки этнический немец, спасибо ему за это, как следует помаяться дурью и там, случайно познакомиться с клевым чуваком из Москвы и получить чрезвычайно заманчивое предложение — все это тебе, великому сыщику, в голову, надо понимать, не пришло. И конечно, никто понятия не имеет, откуда я взялся, весь такой из себя прекрасный и удивительный: Гришку, того самого клевого чувака, который меня из Германии в Москву вытащил, убили буквально через два дня после моего приезда, случайно, в кабаке, попал в эпицентр чужой разборки, не повезло; впрочем, кто его знает, как оно на самом деле было, я и сейчас в вымороченной российской действительности слабо разбираюсь, а тогда вообще ни во что не врубался.
Я решил — ладно, уеду обратно, раз все так неудачно получилось, но пока собирался, завязались какие-то новые знакомства, появились предложения, от которых я мог, но не захотел отказаться, так что пришлось задержаться еще на какое-то время. А когда я все-таки уехал, тут же стали звать обратно, так и мотаюсь с тех пор туда-сюда, причем русские друзья уверены, что я живу в Москве, немецкие думают, что я просто иногда езжу туда по делам, а я никого не разубеждаю, потому что лень объяснять.
Мне и сейчас лень объяснять. Пусть дальше говорит. Интересно же. А песне на горло, если что, наступить всегда успею.
— Но это, конечно, не главное, — говорит Феликс. — В конце концов, ты мог из Челябинска какого-нибудь приехать или, ну не знаю, из Якутии. Мало ли. И что образ жизни у тебя совершенно нечеловеческий, это тоже ерунда.
Поскольку кофе я уже допил, пришлось давиться сигаретным дымом.
— «Нечеловеческий образ жизни» — это, прости, как?
— Ну как… — Бедняга совсем смутился. — Смотри, ты же крутой художник. Реально крутой. А подрабатываешь дизайном, по мелочам — и всё. Никаких выставок, вообще ничего такого, твое имя знают только потенциальные работодатели, но узок их круг, и страшно далеки они от народа. И, насколько мне удалось разузнать, ты никогда не пробовал это изменить. Наоборот, еще и отказывался, когда предлагали. Я хочу сказать, у тебя нет амбиций — вообще никаких. Художники такими не бывают.
— Не поверишь, но моя мама говорила то же самое, слово в слово, только более страстно. Пока я не пригрозил, что больше не буду ей звонить.
Его послушать, так я прямо святой, только что с гор Лао спустился. Выставки… Раньше надо было предлагать, пока я был молодой, глупый и ужасно хотел внимания. Но как-то обошелся, выжил и заодно немного поумнел. Теперь я ради славы пальцем не пошевелю.
Я и ради заработка не стал бы особо суетиться, но тут мне пока везет — сами приходят, просят. А если не приходят и не просят, я книжки перевожу, статьи пишу, благо друзей-приятелей, всегда готовых к нещадной эксплуатации меня, скопилось предостаточно; в последние пару лет еще и фотографиями стал зарабатывать, и этот способ извлечения денег из воздуха нравится мне пока больше всего. А когда-то в Берлине я и чужие выставки монтировал, и в дешевых пансионах за стойкой по ночам носом клевал, и почту разносил — ничего, я не гордый, вернее, слишком гордый. В некоторых случаях это одно и то же.
— У тебя и романов никаких нет. — Затронув интимную тему, Феликс невольно перешел на шепот. — То есть многие думают, у тебя с Ольгой роман, а я знаю, что нет. Это же всегда видно, стоит посмотреть, как люди себя ведут, когда вместе.
— Правильно, — говорю, — молодец, сыщик. И что дальше?
— Ну как — что? Так не бывает. В смысле, люди так не живут.
Ладно, думаю, как скажешь. Не живут, так не живут. Как же, оказывается, просто прослыть монахом — достаточно не докладывать интимные подробности своей жизни всем желающим послушать. Офигеть. Ладно, пусть думает что хочет. Без комментариев.
— А может, я просто придурок? — спрашиваю. — Должен же кто-то быть придурком без карьеры и личной жизни, чтобы другим людям было приятно ощущать себя молодцами на его фоне.
