Фэнни Флэгг - Добро пожаловать в мир, Малышка!

Оставшиеся дни каникул она просто ждала. Каждый день начинался с уверенности, что мама в любую минуту может войти в дверь. И каждый вечер эта уверенность покидала ее тело, пока к концу недели Дена не перестала что-либо чувствовать. В последний день она собрала сумки, вызвала такси, надела новое зеленое шерстяное пальто, которое мама подарила ей на Рождество, погасила елку и спустилась вниз ждать машину. Миссис Клевердон вышла проверить ручку входной двери, которую нужно было бы заменить, и увидела, что Дена уезжает.

— Хорошо погостила? — любезно спросила она.

— Да, мэм.

Наверху, в квартире 6Д, на столе лежала записка: «Мама, я приезжала. С любовью, Дена». Тремя неделями позже записка, оставленная на столе в гостиной, все еще лежала там. Так сказала ей по телефону миссис Клевердон. Мама так и не вернулась. Она исчезла. Но Дена не плакала. Ни разу. В школе, когда ее спрашивали, как прошло Рождество, она лгала. Притворялась, что ничего не случилось. Потребовалось много лет, чтобы Дена поверила, что ее мать пропала.

На следующее Рождество ее звали к себе дедушка с бабушкой, но она села в поезд до Чикаго и провела каникулы одна в отеле «Дрейк». В первый день она взяла такси, поехала к «Беркли» и долго стояла перед зданием, потом вернулась в отель. В рождественский вечер нарядилась и отправилась ужинать в «Ресторан залива Кейп-Код».[47] Села за столик у окна и заказала лобстера. Она никогда не пробовала лобстера и вот решилась. Люди поглядывали на красивую девушку, которая сидела совсем одна и боролась с лобстером, пытаясь разломать панцирь и понять, что же тут едят, но она не замечала любопытных взглядов, потому что большую часть времени глядела в окно, как будто ждала кого-то.

Нью-Йорк

1978

— И после этого вы никогда не слышали о своей матери?

— Нет. И никто ничего не слышал. В общем, это было давно и никакого отношения к случившемуся не имеет.

— Подождите. Значит, вы так и не знаете, жива она или умерла.

Дена отмахнулась:

— Не знаю, и мне плевать. Честное слово, мне все равно.

— Почему вы мне этого раньше не рассказали?

— Потому что… — Дена подняла на нее глаза, — потому что это не то, чем можно гордиться.

— В каком смысле?

— Не знаю, просто это стыдно.

— Давайте об этом поговорим.

— А давайте не будем. Я не интересуюсь прошлым. Почти ничего и не помню, так какой в этом смысл? Слушайте, я несколько старовата, чтобы сидеть, обняв плюшевого мишку, и плакать о своей мамочке. У меня для этого времени нет, я могу только работой себя отвлечь, чтобы как-то удержаться, не проваливаться в прострацию и не заниматься самобичеванием. Вам дается один отец и одна мать, и если вам повезет, то вы из этого вырастаете, становитесь взрослым, и все кончается. Да, детство у меня было не ахти, ну и что с того. Ненавижу нытиков. И не хочу, чтобы меня жалели.

Диггерс подъехала ближе к Дене.

— Милая моя, я не могу вас не пожалеть. И вы имеете право себя жалеть. То, что с вами случилось, — это сущий кошмар.

Впервые доктор Диггерс назвала ее иначе, чем просто Деной, и ее это обезоружило.

— Вам нужно с кем-то поговорить, почему бы не со мной? Идет?

Дена услышала свой голос:

— Хорошо.

— Вот и умничка. Я знаю, вам трудно об этом говорить, но придется. Мы должны посмотреть на то, что случилось, в открытую, а не прятаться под ковер, потому что пока вы не разберетесь с этим, вы так и будете блуждать в потемках и не знать, как относиться к чему бы то ни было. Лгать не буду, это трудно и долго… но надо же когда-то начать.

Дена впервые слушала ее.

— Вы хотите начать со мной работать, прямо сейчас?

— Да.

Ночью Элизабет Диггерс размышляла о Дене. Она к ней очень привязалась. Она могла еще смотреть на нее холодным, натренированным, профессиональным взглядом, но было в этом нечто большее… нечто большее, чем обычные отношения доктор — пациент. У одиноких людей свои способы узнавать друг друга. Она видела не только это красивое лицо, эти глаза, не желающие откровенничать. Глядя на Дену, она видела пятнадцатилетнюю девочку, которая так и не вышла из той комнаты. Она до сих пор сидела, глядя в окно, до сих пор ждала, что мама вернется. И Диггерс должна была войти в эту комнату, взять девочку за руку и вывести. Вывести ее на солнце и свежий воздух, чтобы она могла расти дальше. Диггерс знала все медицинские и психологические термины того, что произошло с Деной, но все это можно было назвать очень просто, по-человечески. Сердце Дены было разбито, и она так и не оправилась от последствий пережитого.

Сеанс за сеансом Дена закрывала глаза и пыталась вспомнить мать, но где-то в сознании стоял блок. Какая она была? Дена не помнила лица матери. Она очень старалась, но выхватывала из глубин сознания только тень, то и дело снова теряя ее из виду. Она помнила многоквартирные здания, запахи, длинные коридоры, названия… «Шеридан»… «Роял Армс»… «Брэдбери Тауэрс»… обеды в одиночестве в больших городах… «Уиндзор Армс»… «Дрейк»… комнаты отдыха в универмагах, книжки, раскраски, ожидание, когда мама закончит работу и будет принадлежать только ей. «Алтамон», «Хайлэнд Тауэрс», «Хилсбороу». Она помнила, как шла мимо городских витрин, где были выставлены пухлые диваны, мягкие кресла, дорогие, темного дерева, блестящие столы и стулья; красивые манекены в туфлях, шляпах, перчатках, платьях по последней моде, лисьих мехах. «Парк-лейн», «Ритц Тауэрс», «Риджмонт». Она помнила, как стояла, дрожа, в ожидании трамвая напротив витрины, где висели смокинги, фраки и цилиндры. Витрины с сотнями разных флаконов на стойках, синих, зеленых и прозрачных, с духами янтарного цвета. Она помнила, как ехала на сотнях разных трамваев через незнакомые города. Но какая была ее мать? О чем она думала, что чувствовала, любила ли ее Дена, а она — любила ли Дену по-настоящему? Разве она не знала, что нужна маленькой девочке, которая ее обожает? Она растаяла в городе, растворилась, и чем больше Дена старалась, тем больше женщина, которую она помнила, казалась героиней какого-то фильма, а не реальным человеком. Временами она уже сомневалась, была ли у нее мать. Может, она вспоминает когда-то увиденное кино? Все спуталось. Как будто у нее вообще не было детства, как будто она просто однажды проснулась взрослой.

Но доктор Диггерс настаивала, задавала ей одни и те же вопросы, снова и снова. «Что вы чувствовали, когда ваша мать не пришла домой?» В конце концов Дена потеряла терпение.

— Глупость какая-то! Почему я должна все время об этом говорить? Я так устала, что сейчас закричу. Я больше не хочу этим заниматься!

Доктор Диггерс отложила блокнот:

— Зачем вы сюда ходите, Дена?

— Если честно, если вы хотите правду, я хожу, потому что без этого вы не выписываете рецепт на валиум. А для чего, по-вашему, я хожу? За сладостями?

— Я думаю, вы ходите сюда, потому что вам страшно. Вам нужно место, где вы могли бы бушевать и сетовать, браниться и брыкаться, устраивать разнос кому-то, с кем вы чувствуете себя в безопасности, кто может видеть вас сквозь все это дерьмо. Вы можете выйти отсюда и найти тысячу врачей, которые с радостью выпишут вам все транквилизаторы и все поднимающие настроение таблетки, какие вы попросите. Вы можете очаровать кого угодно и добиться рецепта на любые существующие в мире пилюли. Да, можете. А еще можете стать наркоманкой или алкоголичкой, можете выпрыгнуть из окна или пройти курс и покончить с этим и, я надеюсь, почувствовать себя лучше.

— «Я надеюсь»?

— Дена, жизнь не дает гарантий. Но я вижу, что вы делаете успехи.

— Ладно, я поняла, что мама не любила меня так, как положено. Она ушла. Ну и какую пользу мне это приносит? Я все равно чувствую себя отвратительно. Лучше мне от этого не стало. Мне теперь все равно — и почему вы не можете это принять? Я хочу просто все забыть.

— Можете забыть, можете положить на рану все временные повязки, какие существуют в мире, но это не приведет вас к корню ваших проблем с желудком и тревожностью. И признаете вы это или не признаете, мисс Крепкий Орешек, но вы пришли сюда, чтобы вам стало лучше. Может, тогда начнем еще раз? А?

Дена подумала, потом проворчала:

— Ладно… Только дайте мне тогда кусок этой вашей сладости. И знайте, что я вас ненавижу.

Доктор Диггерс рассмеялась:

— Да я знаю.

— Нет, правда.

— Верю, верю. А теперь вернемся к тому, на чем остановились.

Неделя проходила за неделей, и вдруг однажды ни с того ни с сего Дена разразилась слезами и не могла остановиться.

— В чем дело? — спросила Диггерс. — О чем вы думаете?

— Я… всегда верила, что она вернется… а она не вернулась, — удалось выговорить Дене между всхлипами. — И я не понимаю, что я сделала плохого.

Дена наконец перестала сопротивляться. Гипнотерапия доктора Диггерс помогла Дене расслабиться, и с каждым сеансом она вспоминала все больше. Сегодня врач погрузила ее в чуть более глубокий гипноз. Дена с закрытыми глазами почти увидела мать. Но все равно это была всего лишь расплывчатая фигура. Потом Дена сказала: