Роман Воликов - Тень правителей (сборник)

Лицо Эразма сразу потеплело, став искренним и почти блаженным: «Он инопланетянин — Шклярский. Он всю свою жизнь находит нужную, нет, не слова, тональность происходящей сущности. Он, Башлачев и Цой. У Гребня так не часто, у других и того реже. Башлачев и Цой покойны, царство им небесное, он последний знаменосец этого рок-полка, вышедшего биться с химерами».

— Я замечал, что к Шклярскому одинаково трепетно относятся мятущиеся натуры и уличные проститутки, — сказал Павел. — А вот устойчивый московский средний класс, то, что раньше называлось «сотрудники НИИ и ведомств», а теперь «офисный планктон», его просто не слышат. Максимум того, что воспринимают — Сукачев, и то с панибратской усмешкой.

— Московский рок всё-таки отдает цыганщиной, — улыбнулся Эразм. — Бузотёры русской словесности.

Павлу определённо повезло. Эразм редко рассказывал о своей ленинградской молодости, примерно так, как фронтовики не любят рассказывать о войне. Он не кичился тем, что знаком со всеми, кого теперь с придыханием называли легендами русского рока. Он был свидетель, тихий, верный и вдумчивый. Он рассказывал без всегдашней изворотливости слов, без парадоксальных пассажей, его внимательный взгляд подмечал детали и тонкости плетения. Вне времени, вне социума, за пределами ярмарки тщеславия, во всяком случае, тогда.

«Тихо как в раю», — подумал Павел. Идти никуда не хотелось. Уже стемнело, вдвоем с Эразмом они сидели на берегу.

— Вы знаете, Павел, а нам ведь в каком-то смысле повезло, — Эразм прикурил сигарету. — Пожили при социализме, побывали в капитализме, теперь без страха и упрека готовимся к чему-то новому.

Павел смотрел на море, превратившееся в одну широкую тёмную полосу.

— И вы туда же! Неизбежность революции в сырьевом придатке цивилизованного мира, легко просчитываемый синдром Каддафи у нынешних правителей. Скучно, поверьте. Я этих разговоров в Москве наслушался. В обеих столицах нынче модно ходить на митинги оппозиции и потом в кафешках рассуждать о несчастной доле пенсионеров.

— Я не пророк в своём отечестве, — сказал Эразм. — Я знаю одно: общество потребления рушится у нас на глазах, не только у нас, во всём мире.

— Так до перманентной революции договоритесь. Вынужден огорчить: сейчас не двадцать пятый год, и мы не на собрании пролетарских поэтов.

— Вы, как Архимед, всё ещё надеетесь на точку опоры. Я понимаю, это убаюкивает — сознавать себя потерянным поколением Ремарка и Хемингуэя, на худой конец, лермонтовским лишним человеком. Но в тех случаях были хотя бы веские внешние обстоятельства: война, похоронившая привычный миропорядок, закосневший в домотканом славянстве царский режим. А у вас, да и у меня, собственно, тоже, какие шансы на оправдание: ворую, потому что все воруют, кто пошустрее и соображает лучше, строить ничего не буду, потому что либо дураки разрушат, либо умники растащат, деньги надо успеть не только заработать, но и потратить, и всё в том же духе. Так и бегаем по цирковому кругу, святое на власть попенять, будто она не из наших людей состоит.

«В этом он точно прав, насчёт точки опоры, — подумал Павел. — Легко сказать „выйди из ряда вон“… А куда идти?..»

— Надо принимать решение. Через десять дней аборт будет делать уже поздно, — Ольга посмотрела на него. — Ты же мужчина, в конце концов.

До свадьбы оставалось чуть меньше месяца, в квартиру они въехали на прошлой неделе. Вопрос о ребёнке повис между расстановкой мебели и хлопотами приготовления к скорому торжеству.

Он потом множество раз пытался вспомнить, кто из них поставил окончательную точку. Вязкая московская духота упорно растапливала очертания разговора.

Нельзя сказать, что он не любил детей. С сестрой, которая была младше его на восемь лет, он честно нянчился в юности, по команде родителей забирал из детского сада и всегда стоял за неё горой. С уже взрослой общался редко, в основном по телефону, поздравляя с праздниками и днём рождения. Может быть, из-за того, что сестра, выйдя замуж, уехала в другую страну и жила там, слава богу, спокойно и счастливо.

Его просто не очень волновало, будут ли у него дети. И хоть его убей, хоть режь на сорок пять частей, он не мог представить Ольгу матерью.

— Нет. Я пока не готов к ребенку, — ответил Павел. — И потом, твоя сценическая карьера. Дездемона не стирает пеленки.

— Да! Я рождена не для того, чтобы сидеть в клетке и варить борщи, — сказала жена.

Ему показалось, что Ольга вот-вот расплачется. Он поспешно собрался, буркнул, что надо срочно на работу, и уехал в дом.

Дома он пил по-взрослому, по-солдатски, не пьянея и не закусывая, только прикуривая одну сигарету от другой.

— Чок-чок-чок! Всё-таки шлюхи должны ублажать в борделе, а не торчать в телеэкранах! — Ребекка подвела черту первой части вечера.

За несколько дней до того он получил приглашение, витиевато украшенное wordовскими загогулинками:

«Господин Карыгин П.А. приглашается на телевизионное Party. Вино и цветы обязательны. Спутник(ца) допускаются после строгого фейс-контроля.

Он позвонил Левону: «Слушай, я тут с одной чудной девкой познакомился. Приглашает на телевизионную вечеринку. Нет, не в Останкино, к себе домой. Да я сам не очень понял…»

Левон профессионально молчал в трубку.

— Ну, ты пойдёшь? Юрист непосаженый…

Всё оказалось неожиданно прозаично. На доходы от интернетовской деятельности Ребекка купила плазменный телевизор и устроила широкомасштабный просмотр продукции отечественных производителей. Гостей, кроме них, больше не было.

Ребекку, впрочем, это совершенно не смущало. Она порхала по комнате, ненавязчиво подливая мужчинам и себе и давала язвительные комментарии событиям на экране. Как бы невзначай она быстро выяснила подробности личной жизни Левона, его примерные заработки и где он собирается проводить скорое холостяцкое лето.

— Ах, Маврикий! — прощебетала она, нарочито копируя известную светскую львицу. — Остров блаженства и похоти! Я так и вижу амурную волну, накатывающую на загорелые мужские плечи…

— Вы — лукулловская дама! — только и смог произнести Левон, несколько озадаченный этой грациозной атакой.

— Какая? — глаза Ребекки превратились в заинтересованно умные.

— Левон Викторович имел в виду Лукулла, — сказал Павел. — Древнеримского полководца, склонного к обжорству, блядству и неумеренным возлияниям. Вошёл в историю паразитическими рассуждениями о бытии и сознании.

Павел чувствовал себя не в своей тарелке. Их роман с Ольгой находился в бурной фазе, она как раз улетела в свой родной город наконец-то развестись с мужем, с которым давно не имела ничего общего.

«Чёрт! Как бы не позвонила?! — тревожно подумал он. — Выключу, пожалуй, телефон».

— Я обожаю ленивых мужчин! — в тон Павлу продолжила Ребекка. — Мальчики, давайте пить и веселиться. Я быстро в ванную, переодеться.

— Ты чего такой кислый? — спросил Левон. — Влюбился, что ли?

— А что, влюблённость приводит к несварению желудка?

— Паша, мы, как коробейники, должны жить на чемоданах. Своеобразие российского бизнеса в том, что сума и тюрьма страдают бессонницей и караулят каждую твою промашку. Поэтому, когда соберешься жениться, подумай, в какой стране и под какой фамилией ты будешь встречать старость.

— Я подумаю, — сказал Павел.

— Мальчики! Хватит делать серьезные лица! — Ребекка вошла в комнату в шёлковом пеньюаре. — Я готова к неуёмным ласкам…

Вот теперь он стоял перед дверью своей квартиры. Или её? Они не сумели слить в одно целое — дом был его, квартира её, без всяких споров по этому поводу. Он стоял и ждал, пока откроют.

— Смотри не свали вечером в дом, — предупредила жена за завтраком. — Тебе пора наконец появиться на моём салоне. Будут очень серьезные люди…

Эта история с салонами началась по чистой случайности. Они пили кальвадос в парижском кафе напротив галереи «Лафайет»: Павел, Ольга и малахольный издатель-эмигрант из Словении, взявшийся за выпуск фотоальбома жены. Фотографии были дрянные — его голая тогда ещё не жена в шабашных порнографических позах, раскрашенные вампирическими цветами её предыдущим мужем, типа художником.

— Это полнейшая безвкусица! — яростно спорил он дольше обычного. — В твоём Барнополе это, может, и круто, но в Европе-то чего позориться.

— Ты не понимаешь современное искусство, — сказала жена.

Он согласился заплатить. С первого дня знакомства он кидал как в топку к её ногам шубы, драгоценности, номера в первоклассных отелях, лучшие курорты мира. Он топил в материальных знаках внимания эту вечно ускользающую непостижимость её души.

«А может и нет никакой непостижимости? — Он смотрел на раскрасневшуюся на солнечном парижском воздухе жену. — Может, это просто неудачный перевод твоих фантазий».