Олег Коряков - Дорога без привалов
Помню его тогдашним: в гимнастерке-юнгштурмовке, невысокого роста, крепенький, круглоголовый, с быстрым взглядом карих глаз, с короткой открытой улыбкой, всегда в окружении людей. Мы иногда встречались у бильярдного стола, но он, сколько помню, не играл, только довольно едко «подначивал» играющих.
А по-настоящему мы познакомились и сблизились уже после войны. Окончив областную годичную партшколу, Павел работал редактором городской первоуральской газеты «Под знаменем Ленина», потом перешел к нам в «Уральский рабочий» собкором по Первоуральскому кусту и Ревде.
В редакции он появлялся не очень часто, но всегда дельно, с какими-то предложениями и соображениями. Большая скромность и застенчивость сочетались в нем с нравом бойца. Он умел терпеливо ждать и молчать, но когда дело касалось важных, принципиальных вопросов — был горяч и мог «рубануть» резким словом.
Порой он приезжал на какой-либо попутной машине прямо с завода или колхозного поля, в запыленных, грязных сапсгах, в брезентовом плаще и этим вроде бы гордился и посмеивался:
— Вам тут что в кабинетах! А мы булочки своими руками делаем.
Или начинал «по-крестьянски» прибедняться:
— Мы ведь не шибко ученые, щи лаптем хлебаем…
Это, видимо, была защитная одежка человека застенчивого и ранимого. В серьезных разговорах он был умен, рассудчив и показывал превосходное знание политики, экономики, технологии производства и народного быта.
Не имея законченных, наверное, и четырех классов, Павел упорно занимался самообразованием. Это можно было понять и по его переписке с Л. Кассилем, это видно было по тому, как много и вдумчиво он читал. А недавно, отвечая на мои вопросы об отце, его дочь Надежда, ныне тоже журналист, рассказала в письме:
«Теперь я вижу, как много он учился, можно сказать, всю жизнь… Имеются у меня папины тетради: в 45 лет — дроби и уравнения, упражнения по русскому языку, правила грамматики! Когда я училась в университете, мне не пришлось пользоваться учебными библиотеками, т. к. все книги по русскому языку, литературе, истории журналистики и советской печати, атеизму, философии, истории искусств я обнаружила в домашней библиотеке. Причем все они были отцом прочитаны, судя по карандашным отметкам на полях. Этот красный карандаш можно обнаружить, открыв любой том Собрания сочинений Ленина. То есть весь университетский курс был пройден им самостоятельно…»
Все больше мешало Павлу нездоровье. В 1953 году он вернулся в газету «Под знаменем Ленина», одно время работал контролером в первом трубопрокатном цехе новотрубного завода, опять в газете и наконец в пятьдесят неполных лет был вынужден по болезни уйти на пенсию.
Движения его стали настороженно-медленными, приходилось умерять их порывистость, и тот, кто знаком с сердечными заболеваниями, поймет это. Сердце Павла Дмитриевича давало самые серьезные сбои. Я до сих пор удивляюсь тому мужеству, с которым он так умело притворялся бодрым. Собственно, это было не притворство, — он умел держать себя в руках, а душевная бодрость, оптимизм всегда были в его натуре.
Еще в его натуре были удивительная доброта и отзывчивость. Самые разные люди непрестанно обращались к нему за советом и помощью и всегда находили их. Привести с улицы безвестного, бездомного бродяжку или хулиганствующего парня, накормить и согреть, устроить на работу, «выбить» ему жилье и потом присматривать за ним — это для Павла было делом обыкновенным. Очень любил он детей. Своих — писал им веселые стихи, дарил книги, дружил с ними; чужих — читал им Маяковского, Блока, Есенина, Михалкова, рассказывал о трудном детстве отцов и дедов, о Павлике Морозове.
В Свердловск теперь он приезжал редко, иногда я наведывался к нему в Первоуральск. Медленно бродя по улицам, мы разговаривали о разных разностях. Порой, забывшись, я ускорял шаг, и Павел останавливался с робкой, смущенной улыбкой: надо было отдышаться и умерить болезненно дергающийся «мотор». Однажды в сквере он поймал пчелу и тут же приложил ее к оголенной груди, чтобы ужалила:
— Отличное средство при ревмокардите и грудной жабе. Я вот прошлое лето жил на родине, в Покровском, каждый день пчелок использовал. Помогает…
Он, как всегда, бодрился и улыбался, но болезнь его все-таки прижимала. Все чаще в мыслях и разговорах он возвращался к своей книге о Павлике Морозове.
Вслед за его первенцем появилось о юном герое уже немало произведений: повести В. Губарева и А. Яковлева, поэтические творения Е. Хоринской и С. Щипачева, пьеса Л. Румянцева и другие вещи. Однако его книга все же была на отличку — и потому, что самая первая, по горячим, еще дымящимся кровью следам событий, и потому, что написана была человеком, который своими глазами видел все, касающееся тех событий, сам принимал непосредственное участие в их расследовании. Его книга была максимально приближенной к событиям и максимально достоверной.
— Горький, он меня обругал, конечно, правильно, — не раз повторял Павел Дмитриевич. — Но ведь в ту пору написать лучше я не мог: ни умения не было, ни времени.
— Но не значит ли это, Павел, что сейчас-то тебе нужно переписать книгу заново? Это твое право и твой долг!
— Не знаю. Может быть…
Потом он как-то сказал:
— Видишь, в чем дело… Павлик Морозов это ведь очень типичный случай и далеко не единственный. Только мне привелось участвовать в расследовании примерно десяти убийств пионеров кулачьем. Только мне. А всего по Уралу, по стране — сколько их было, подобных жертв! Не счесть. Обо всех не расскажешь, но забывать об этом мы не имеем права.
Однажды он показал мне письма Льва Кассиля, касающиеся книги «В кулацком гнезде». Первое было от 22 января 1934 года. Лев Абрамович подробно, тщательно анализировал повесть, постранично указывал огрехи, писал о недостатках и достоинствах.
«А что хорошо в книжке? Она довольно хорошо построена. Действие располагается правильно и разворачивается живо. Вы местами хорошо тормозите развязку, делая вовремя остановку, умело перебивая повествование и оперируя переносом действия».
В другом письме позднее он настаивал:
«… 2-е издание Павлика выпускайте, слегка почистив и подправив. Непременно двигайте 2-е издание».
«Слегка» почистить и подправить — этого, Павел считал, мало. Уже в 1958 году он поделился с писателем своими мыслями и сомнениями относительно возможной переделки книги. Кассиль отвечал:
«… то, что когда-то Алексей Максимович задел Вас на каком-то крутом повороте своего критического слова, пусть Вас не смущает.
Уж как крепко в свое время доставалось Безыменскому, Молчанову, Кудрейко от Маяковского, а они, слава богу, живут, здравствуют и успешно работают в литературе, чего и Вам желаю. Быль молодцу не укор. А особенно, если добрый молодец нашел в себе силы сделать полезные выводы из давних промахов».
Наконец Павел Дмитриевич решился. Было это, видимо, году в шестидесятом.
Работалось трудно. Очень трудно. Он уже задыхался, жил на кислороде. Часто работать приходилось лежа в постели.
И все-таки у него достало сил на этот свой последний подвиг — книгу он закончил. Назвал: «Павка-коммунист».
… В десятой первоуральской школе работает литературный музей, где собраны материалы о писателях-уральцах; есть и специальный раздел, посвященный П. Д. Соломеину. Сюда приходит множество писем. Педагоги гуманитарных вузов и школ, бесчисленные юные читатели из разных городов Советского Союза и из-за рубежа просят рассказать об авторе «Павки-коммуниста». Музей, что может, делает. Хочу надеяться, что эти мои заметки помогут музею в его благородном и нужном деле.
1975 г.
Примечания
1
Так называли полено для топки пудлинговых печей.
2
Пакли — ноги.
3
Цитаты из писем И. И. Ликстанова — по публикации в журнале «Урал», № 8, 1970 год.
4
Писано в 1967 году.
