Альберто Моравиа - Римские рассказы
Действительно, дама, смеясь, сказала мне на своем скорее испанском, чем итальянском языке, что Джорджо нелюбезен и не умеет быть хорошим гидом: они хотят пойти в какой-нибудь кабачок, где собираются пистолерос, а он артачится. Я спросил, что это за чертовщина — пистолерос, и Джорджо с досадой пояснил, что пистолерос — это убийцы, воры, взломщики и тому подобные субъекты, которые в городах Южной Америки собираются вместе со своими дамами в определенных заведениях, чтобы тихо и мирно подготовить какое-нибудь дельце.
Тогда я решительно сказал:
— В Риме нет пистолерос… В Риме есть папа, и все римляне — добрые отцы семейств… Понятно?
Дама спросила, уставившись на меня своими наэлектризованными глазищами:
— Нет пистолерос?.. А почему?
— Потому что Рим так устроен… без пистолерос.
— Нет пистолерос? — не унималась она, глядя на меня почти с нежностью. — Так-таки нет ни одного?
— Ни одного.
Муж спросил:
— Что же тогда в Риме люди делают по вечерам?
Я отвечал наугад:
— Что делают? Сидят в тратториях, едят спагетти с мясной подливкой или аббаккио… Ходят в кино… Некоторые ходят на танцы. — Я взглянул на него и, как будто играя на руку Джорджо, добавил с тайной мыслью: — Я знаю одно местечко, где можно потанцевать. Как раз здесь поблизости.
— Как оно называется?
— «Гроты Поппеи».
— А там есть пистолерос?
Дались им эти пистолерос! Чтобы не огорчать их, я проронил:
— Попадаются… один, а то и двое, как когда.
— Ваш друг любезнее вас, — сказала дама, повернувшись к Джорджо. Видите, здесь все же есть заведения с пистолерос… Поедемте, поедемте в «Гроты Поппеи».
Мы поднялись и вышли из бара. «Гроты Поппеи» помещались не очень далеко — в подвальчике в районе площади Эзедра. Пока я вел машину, а синьора, сидевшая рядом со мной, продолжала говорить о пистолерос, я готовился к волнующей встрече с Корсиньяной, которую так давно не видел. Я уже думал, что не люблю ее больше, но по тому, как тревожно сжималось сейчас мое сердце, я понял, что чувство еще не умерло. Я не видел ее со времени нашей ссоры — мы поссорились как раз из-за «Гротов Поппеи», где она пела и танцевала: я не хотел, чтобы она там работала. Меня приводила в волнение мысль о том, что я сейчас вновь увижу ее. Даже синьора, видно, заметила это, потому что она вдруг спросила:
— Луиджи… вы позволите мне называть вас Луиджи, не правда ли?.. Луиджи, о чем вы думаете, почему вы так рассеяны?
— Ни о чем.
— Неправда, вы думаете о чем-то, держу пари — о какой-нибудь женщине.
Но вот и дом в переулке, фонарь, низенькая дверь под черепичным навесом в сельском вкусе — «Гроты Поппеи». Мы спустились вниз по старинной римской лесенке с полуразрушенными плитами и амфорами в освещенных неоном нишах. Синьор-иностранец теперь был, по-видимому, доволен, но заметил:
— Вы, итальянцы, никак не можете забыть о Римской империи… Всюду ее суете, даже в ночные заведения.
Мы подошли к вешалке, помещавшейся под небольшой аркой из ракушечника; отдавая пальто гардеробщице, я ответил:
— Мы не забываем о Римской империи, потому что мы все те же римляне… Вот в чем дело.
«Гроты Поппеи» представляют собой анфиладу маленьких зал с низкими потолками, как бы выдвигающихся одна из другой наподобие колен подзорной трубы. В последней и самой просторной из них находится стойка бара, покрытая линолеумом площадка для танцев и подмостки, на которых размещается оркестр. Всюду было накурено; голоса и музыка звучали приглушенно, словно стены были обиты войлоком. Пока мы проходили через залы, я осмотрелся вокруг; народу было мало, человек пять-шесть в каждой зале, и никаких пистолерос: несколько американцев, помолвленные парочки, парни вроде Джорджо, девицы, ищущие клиентов. Но Корсиньяны, которую я боялся увидеть за одним из столиков, здесь не было. Мы расположились в зале со стойкой, как раз напротив микрофона, и нас сразу же окружили официанты. Я спросил, будто невзначай, с притворным равнодушием:
— Между прочим, здесь поет девушка по имени Корсиньяна?
— Корсиньяна?.. Нет, сегодня ее что-то не видно,- услужливо сказал один из официантов.
— Такая очень смуглая девушка с вьющимися волосами, черноглазая, со шрамом на щеке?
— А, синьорина Тамара, — почтительно сказал хозяин. — Скоро она будет петь… Прислать ее к вам?
Синьора, казалось, была в нерешительности, но муж вмешался, сказав, что ему было бы приятно предложить выпить рюмочку синьорине Тамаре. Мы заказали вина. Оркестр заиграл самбу, и Джордже поднялся, приглашая синьору на танец. Мы с синьором остались сидеть.
И вот появилась Корсиньяна. Она вышла из маленькой двери, которой я прежде не заметил, подошла к микрофону и начала петь. Я внимательно взглянул на нее — да, это была она и вместе с тем не она. Во-первых, она теперь была уже не брюнетка, у нее были рыжие, морковного цвета волосы, а глаза по контрасту казались совсем темными, двумя угольками; и потом она была накрашена, плохо накрашена — над губами были наведены помадой другие губы. На ней была зеленая кофточка с большим вырезом и черная юбка. Единственное, что у нее осталось от той Корсиньяны, которую я прежде знал, это сильные, мускулистые руки с красноватыми, немного пухлыми кистями, руки девушки из народа, рабочие руки. Даже пела теперь она другим голосом: хриплым, грубоватым, с какими-то приглушенными низкими нотами, с претензией на чувствительность. В песенке, которую она пела, припев напоминал вой собаки на луну:
Бу-бу-бу, ты знаешь, что ты врун,Бу-бу-бу, ты знаешь, что ты врун,Бу-бу-бу, и все ж я не осмелюсь,Бу-бу-бу, сказать я не осмелюсь,Бу-бу-бу, ты настоящий врун.
Это была идиотская песенка; когда Корсиньяна повторяла «бу-бу-бу», она поднимала руки к вискам, почти касаясь растопыренными пальцами волос, в которые был воткнут красный цветок, и покачивала бедрами и грудью, Я спросил у синьора:
— Вам нравится?
— Hermosa *, — убежденно ответил он.
* Хорошо (испан.).
Я не совсем понял это слово, но промолчал.
Корсиньяна пела, пока не кончился танец, тогда Джорджо и синьора вернулись к столику. Хозяин что-то сказал Корсиньяне, и она развинченной походкой, напевая, подошла к нам. Мы представили ее, и она небрежно сказала:
— Привет, Луиджи.
И я ответил:
— Привет, Корсиньяна.
Потом она села за столик, и наш американец спросил, что она хочет пить. Она, не заставив себя просить, ответила, что хочет виски, и хозяин почтительно подал ей виски. Оркестр заиграл румбу. Я поднялся и пригласил Корсиньяну танцевать. Она согласилась, и мы начали кружиться на площадке. Я тотчас спросил ее:
— Не ожидала увидеть меня, а?
Положив в рот жевательную резинку и принимаясь жевать ее, она ответила:
— Почему же? Сюда может прийти каждый, вход никому не заказан.
— Ну как ты, довольна?
— Так себе.
Она избегала смотреть на меня и, жуя резинку, отворачивалась. Я толкнул ее в бок:
— Эй, смотри на меня.
— Ну, — произнесла она, поворачиваясь ко мне лицом.
— Вот так… А сколько ты зарабатываешь?
— Двадцать пять тысяч в месяц.
— И ради такой ерунды…
Но она, вдруг оживившись, с задором возразила?
— Погоди, не спеши… Двадцать пять тысяч в месяц — это твердых… А еще двести лир за каждый бокал виски, которым меня угощают… Потом я играю в кости с клиентами, получается кругленькая сумма. — Она сунула руку в карман, вытащила кости и показала их мне. — Да еще случайные заработки.
— Это что такое?
— Ну так, всего понемножку.
Тут она заговорила более дружески, почти доверительно:
— Но все это только трамплин… Я собираюсь перейти в другое заведение, получше этого… Здесь все скряги и жулики… Понимаешь, вместо виски мне в стакан наливают какие-то помои, да еще норовят меня надуть, и если я не запишу себе, что выпила стакан этой бурды, делают вид, что забыли, чтобы не платить… Хозяин, правда, говорит, что если я докажу, что хорошо к нему отношусь, то мы легко поладим… но это дудки…
В общем, теперь она чувствовала себя здесь как рыба в воде и говорила легко и свободно. Но мне это было противно. Я оставил ее славной, почти робкой девушкой, а нашел наглой и расчетливой. Она говорила резко и самоуверенно, и было видно, что теперь для нее имеют значение деньги и только деньги. Правда, песенки она пела и прежде, но когда-то она пела их для меня одного, гуляя со мною весной, а теперь и их она продавала, делала из них деньги.
— Ну, — сказал я внезапно, — мне надоело… Пойдем сядем…
— Как хочешь.
Мы вернулись к столику, и Корсиньяна сразу же потребовала еще стакан виски, а потом вытащила из кармана кости и предложила американцу сыграть. Синьора уже не обращала внимания на Джордже, своими бесноватыми глазами она следила за мужем. Корсиньяна сыграла и выиграла тысячу лир. И так три раза подряд. Американец достал из кармана деньги, взял руку Корсиньяны, вложил в нее кредитки, потом поцеловал и пригласил Корсиньяну танцевать. Они ушли. Синьора проводила их взглядом, потом сказала мне с досадой:
