Юрий Бондарев - Непротивление
— Ви гейт ее? (Как поживаете?) Антвортен зи курц. (Отвечайте коротко.)
Не отвечая, пожилой, вялоглазый немец курил, горбя спину, его по-гусиному длинная шея, поросшая волосами, желтое продолговатое лицо были унылыми, как у человека, снедаемого тоской; в нем, видно, гнездилась то ли изгрызающая его болезнь, то ли тоска по дому, по семье, по свободе — все проступало в облике этого нездорового, крайне уставшего человека.
«Есть ли смысл с ним говорить? — засомневался Александр. — От таких «языков» не было проку. Где воевал вот этот второй немец, смуглый, плечистый?» И Александр спросил его:
— Дранг нах Москау?
— Найн. Нихт ферштеен. Не понимайт, — четко ответил смуглый и жадно затянулся, задержал дым в выпуклой груди.
Только сейчас он увидел, что часть левой щеки и висок этого плечистого немца как бы покрыты коричневым лаком, мокрая от пота кожа собрана мелкими рубчиками, не было сомнения, что это следы ожогов, сразу напомнивших ожоги Романа Билибина, по которым безошибочно можно было узнать танкиста.
— Шпрехен зи русиш, — посоветовал Александр, догадываясь, что в разговорном запасе немца есть русские слова, способные облегчить их общение. — Шпрехен, битте.
Из-под козырька каскетки, из ее тени остро вонзались в ордена Александра чернильно-черные зрачки немца, но губы фальшиво растягивались, в заученной улыбке, как наклеенной насильно.
— О, зер, вениг. Мало. Плёхо.
— Прекрасно говорите, — одобрил Александр. — Зер гут. Вундербар. (Великолепно.) Антвортен, битте. Панцерн? Танкист?
— Я, — удерживая ту же улыбку, немец поднял подбородок с волевой и, как показалось Александру, жестокой ямочкой посредине.
— Наступали на Курск? Манштейн?
— Курск. Служиль фельдмаршаль фон Манштейн.
— А Сталинград? Котельниково? Тоже Манштейн?
— Сталинград? О! — Немец приложил руку к коричневым рубцам на виске, продолжая ненатурально улыбаться. — Те «тридцатчетыре» стреляль, мой танк горель. Финиш.
«Да на кой черт мне все это знать нужно? Зачем я задаю вопросы? Десятки раз я видел таких вот, с неподдающимися глазами и приклеенной улыбкой, — вдруг подумал Александр с тупой болью в голове, ругая себя за попытку поговорить с пленными. — Все ушло, все не нужно. Все фальшиво, кроме одного — воевали мы с ним на одних фронтах… И что из того? И он, и я прошли войну в убивающих друг друга армиях. Повезло ли мне? Повезло ли ему? Рано или поздно он и этот вялоглазый вернутся из плена в Германию. Я тоже вернулся домой. И что же?»
— Да, Манштейн мастер танковых ударов. Так его называли в Германии, — проговорил со злой задумчивостью Александр. — Мы его разбивали дважды. Под Сталинградом и под Курском. Наверно, русская «тридцатьчетверка» сожгла ваш танк, когда панцерн-группен Манштейна прорывалась к окруженному Паулюсу. Зо?
Немец перестал улыбаться, уголки его рта затвердели.
— Паулюс — зер шлехт (Паулюс — очень плохо), — произнес он, и грудь его расширилась, глубоко вбирая дым папиросы, — Гитлер не хорошо. Нет успех. Фельдфебель. Сталин ест побед. А фельдмаршаль Манштейн ест гросс генераль. Гросс маршаль.
— Я, Манштейн зер гут, — внезапно слабым эхом подхватил вялоглазый, до этого непробиваемо молчавший, и поморгал восковыми веками, ловя приказывающий взгляд смуглого.
«Прорезался и этот, — подумал Александр. — Они разъединены, но чем-то и объединены — товариществом пленных, страхом?»
— Ясно, — сказал Александр и взглянул на Максима, щепкой отвлеченно рисующего на земле квадраты и треугольники. — Все понял? Дипломаты и хитрецы, стараются держать марку. Манштейн остается Богом. Паулюс предатель. Образцовые солдаты. Но песнь старая: Гитлер проиграл — капут. Сталин победил — гут. Если еще скажут, что русский народ — гут, то в плену им сносно.
— А ну их к черту! — закряхтел Максим и отшвырнул щепочку. — Тебе привычно. А мне тошно на них смотреть. По заднице им наложили, а они все «гросс генераль». Не знаю, как ты, а я считаю, что весь немецкий народ по макушку виноват в войне. К черту сантименты! Как по-немецки — цум Тейфель? Вот именно! А этот обожженный танкист — будь здоров субъект! Тебя бы он раскокошил, попадись ты ему под прицел! Но случилось наоборот!
Танкист вздрогнул подбородком, заострил зрачки на Максиме.
— Варум цум Тейфель? — проговорил он с четкими расстановками, опять устраивая на губах фальшивую улыбку. — Варум немецки нарот, рюсски нарот? Немецки нарот не победиль, нет. Рюсски народ взяль побед. Абер — плёхо кушайт, плёхо одевайт, плёхо живьет… Варум? Почему плёхо?
Александр помял в пальцах папиросу, не показывая, что слова немца покоробили его.
— Что же, в вашей Германии сейчас живут не лучше, — сказал он. — Мне пришлось быть в Берлине, и я видел, как за банку тушенки, за пачку сигарет готовы продать душу.
— Вас ист дас «не лючче»? Плёхо? Нихт гут? — Губы немца все держали улыбку, а глаза, неподчиненные этой трудной выдержке, отливали зимним холодком. — Мы не победиль, — повторил он тоном презрения к себе. — Мы не победиль…
— Не победиль? Плёхо живут ваши немцы! — с размаху вторгся в разговор Максим, по мальчишески передразнивая танкиста. — Чешут набитые затылки, задницы и голодают, как крысы! Страна бюргеров и колбасников, возмечтавших о мировом господстве! Найн орднунг в Европе! Ваши девочки идут в проститутки, продаются американцам. Забыли, что у вас был Бетховен, Гете и Кант! Хотели огнем и мечом добыть жизненное пространство в России! И получили то, что хотели! По мозгам! Плёхо, вот оно и есть плёхо! Доннер веттер, мать вашу так!
— Максим, не обижай пленных, — сказал Александр. — Они сейчас в слабой позиции.
Немец, разобрав отдельные слова из жаркой вспышки Максима, понял, что русский парень рассержен, однако не убрал улыбку, его обожженный висок залоснился потом. Вялоглазый еще ниже робко нагнул свою гусиную волосатую шею, прорезанную трещинками.
— Вас ист лёс? (Что случилось?) — выговорил танкист хрипло и, похоже было, за поддержкой обратился к Александру: — Уберзетцен, битте шён, герр официер…
— Алес гут, — сказал Александр, подбирая немецкие слова. — Мой друг прав в том, что ни огнем, ни мечом… файер унд шверт… Германия не смогла завоевать лебенераум… жизненное пространство. И никогда не сможет победить Россию!
— О, найн, — сухо произнес немец, поняв все. — Германия будет победиль в двадцать первый век. Германия будет победиль Америка… Плутократ, гроссраум. Большой пространств.
— Вот как? — сказал Александр. — Не думало, что после этой войны кто-то победит.
— Ну и аппетиты у нибелунгов! — воскликнул Максим. — Даже в плену не очухались!
От машины донеслась команда шофера:
— Кончай перекур! Генуг, хватит, гансики! Кто не работает, тот не кушает! Шнель, быс-стро!
Шофер сидел в тени, на ступеньке кабины, разговаривая с дворником, с тем самым желчным стариком, который проводил Александра и Нинель до квартиры Максима. Разговор, должно быть, шел о пленных. Дворник, астматически покашливая, сплевывал, оборачивал к немцам морщинистое лицо, штаны пузырились на коленях, обвисали на тощих ногах.
— Кончай ночевать! По местам, орлы, воробьиные перья! Шнель, Дейтчланд, — и точка! — со смешливой лихостью крикнул коренастый шофер и, шустро перекидывая ногу через борт, влез в кузов, пружинисто потоптался на досках сапогами. — Шнель, шнель, други закадычные! Давай на хлеб зарабатывать!
Немцы по-военному вскочили, словно бы не забывая свою подчиненность, солдатскую привычку к исполнению приказов, что остается неизменным и в плену. Танкист попрощался с Александром кивком подбородка. Вялоглазый пробормотал искательным голосом:
— Виедер зеен.
— Виедер, — бросил Александр.
— Ауф виедер зеен! — с едкостью ответил Максим. — Будьте здоровы, салют, привет, тысяча поклонов благороднейшим викингам от порабощенных иванов!
Немцы заспешили к машине, где шофер уже ворочал доски, подсовывая их к заднему борту. Александр сказал:
— Максим, здесь нервы тратить нет смысла.
— А ну их… подальше! — выругался Максим. — Они с наших солдат в плену кожу на абажуры сдирали, а мы с ними — битте, гут, данке. Кожу с них, конечно, сдирать нечего, но пусть чувствуют, что им ничего не простили. Вон видишь — ухарь шофер едва не целуется с ними. Рас-сея-матушка!
— О, Максим, это не просто сейчас.
— Что?
— Ненависти, что была в войну, у меня к ним нет. Знаешь, сейчас ненавижу всякую тыловую шушеру, свою, родную мразь, пожалуй, больше, чем немцев. Мне самому трудно это понять.
— Прекрасно понимаю, — хмыкнул Максим. — Вон, погляди-ка, чудесненький старичок, В нашем дворе самая замечательная шушера. Сказочный городовой, а не дворник. Знает, у кого кошка рожает, кто чихнул в понедельник, а кто треснул под одеялом во вторник. Ходит по квартирам, сатана эдакая, и вместо управдома квартплату выбивает. Экспонат выше всех похвал. А в чем душа держится! Наводит порядок в государстве. Привет и мое почтение дяде Федору, блюстителю закона и общего благоденствия! — воскликнул Максим, простирая руки навстречу сухонькому дяде Федору, шмыгающей походкой приближающемуся к ним. — Как драгоценное? Как тетя Зина? Как дети? Вы прекрасно выглядите, молодеете, здоровеете, становитесь шире в плечах, вероятно, употребляете гематоген!..
