Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2005)
Тщательно проработанная в “Построении…” артикуляция способностей человека и типов “универсально-исторической” взаимосвязи не только предлагала новый метод гуманитарным наукам, но и открывала нечто более существенное: возможность вернуться к наработанным культурой ценностям. Уставшие к концу века от идеологий умы и души тянулись к знанию, пониманию, сообщению; на все лады прочувствованные и осмысленные искусством и философией отчуждение, разорванность, слабость и абсурд не утолили голод по смыслу. И Дильтей показал, говоря словами Канта, “на что мы вправе надеяться”: в век, когда была окончательно утрачена церковная, сословная и политическая солидарность, на которых стояла Европа, учение о “понимании” как коллективном творчестве истории давало шанс на спасение.
Символично, что учение о герменевтическом общении создавалось Дильтеем в интенсивной атмосфере этого самого общения. Примером такой воспетой Бодлером “переклички сердец в лабиринтах судьбы” могут быть и непростые отношения взаимовлияния между Гуссерлем и Дильтеем и — в наибольшей степени — многолетние эпистолярные отношения Дильтея и несколько загадочного философа и знатока античности графа Йорка фон Вартенбурга. Изданная в 1923-м, их переписка ошеломила современников интеллектуальной насыщенностью.
Надо признать, что новооткрытый метод был гениально декларирован Дильтеем, но если мы обратимся к “Построению…” с вопросом, как, собственно, этим методом пользоваться, ответа мы не найдем. Его скорее надо искать у тех философов, которые имели жизненное и историческое время для сбора дильтеевского “урожая”: у Гадамера и, может быть, у Хайдеггера. Но если признать, что герменевтическое “понимание” скорее — искусство, чем наука, то образцы его мы найдем у Дильтея в изобилии. Краткий, но показательный очерк духа Просвещения дан в конце “Построения…”6; феноменальны образцы биографическо-герменевтического жанра Дильтея: жизнеописания Шлейермахера и молодого Гегеля; на русском издан том работ о культуре раннего Нового времени7. Но, возможно, наиболее существенной проверкой метода был для Дильтея опыт толкования “объективаций жизни” в работе 1905 года “Переживание и поэзия”: в поэзии (в данном случае — Лессинга, Гёте, Новалиса и Гёльдерлина), по Дильтею, достигается максимальная свобода от “категорий” и в то же время предельная общезначимость энергии личного переживания благодаря найденной форме8.
Русский перевод “Построения…” появился как раз в нужный момент: происходит некоторая мутация отечественной культурологии (каковым словом сейчас обозначают весь комплекс волновавших Дильтея проблем). Востребована теория, и — соответственно — идет переоценка наследия гуманитарной мысли. Можно предположить, каков будет вектор этого движения, если согласиться, что маятник предпочтений качнулся (так ли?) от стиля экспрессивного выражения духа времени к стилю аналитического вдумывания в вечные ритмы времени. В таком случае завтра скорее будут читать не Фейербаха и Штирнера, а Канта и Гегеля; не Маркса и Ницше, а Зиммеля и Кассирера, не Шпенглера и Хайдеггера, а Дильтея и Гуссерля. Недавно еще Дильтей казался старомодным. Хайдеггер, многое у него взявший и посвятивший ему немало глубоких страниц9, высокомерно заметил, что “формальная структура взаимосвязи жизни в конечном итоге определяется у Дильтея гуманистическим идеалом Гёте и Гумбольдта”10. Но так ли уж они — Гёте и Гумбольдт — были наивны? То, что сегодня напрашивается такой вопрос, свидетельствует о своевременности выхода в свет русского воплощения главной книги Дильтея.
1 Плотников Н. С. Жизнь и история. Философская программа Вильгельма Дильтея. — В кн.: Дильтей В. Собрание сочинений в 6-ти томах, т. 1. М., 2000.
2 Разумеется, сама по себе эмпирическая психология вовсе не была гуманитарным тупиком. Достаточно сказать, что из нее вырастает не только психоанализ, но и одна из ветвей ранней культурологии (В. Вундт).
3 Одним из стимулов для переоценки ценностей стала в начале 90-х годов XIX века агрессивная полемическая атака на Дильтея со стороны некоторых психологов-эмпириков.
4 Каковой термин сам Дильтей употреблял редко. Но именно он переосмыслил герменевтику Шлейермахера и создал предпосылки для герменевтики Хайдеггера и Гадамера.
5 Одним из первых в своем интеллектуальном поколении Дильтей пересматривает наследие Канта и Гегеля, делает их своими естественными союзниками. Гегелевский “объективный дух” становится одной из центральных категорий Дильтея. Возвращение к Канту, правда, остановилось на уровне более близкого Дильтею Фихте, но значимость трансцендентального измерения Дильтеем была глубоко прочувствована.
6 Стр. 392 — 402 указанного издания.
7 Дильтей В. Воззрение на мир и исследование человека со времен Возрождения и Реформации. М. — Иерусалим, 2000.
8 Интересна, но менее показательна в этом отношении эстетика раннего и среднего Дильтея, представленная в 4-м томе издаваемого собрания (“Герменевтика и теория литературы”. М., 2001).
9 См., например, Кассельские доклады в кн.: Шпет Г., Хайдеггер М. Два текста о Дильтее. М., 1995.
10 Цит. по предисловию В. А. Куренного (стр. 14 рецензируемого издания).
КНИЖНАЯ ПОЛКА МИХАИЛА ЭДЕЛЬШТЕЙНА
+8
Анатолий Тарасенков, Лев Турчинский. Русские поэты XX века: 1900 — 1955. Материалы для библиографии. М., “Языки славянской культуры” (“Studia poetica”), 2004, 896 стр.
Легендарный указатель Анатолия Тарасенкова в первый и единственный раз вышел в 1966 году, спустя 11 лет после смерти составителя, “известного коллекционера рифмованных строчек, автора гнусных статеек о поэзии” по, увы, справедливой характеристике Надежды Мандельштам. Как критик и редактор Тарасенков боролся с теми поэтами, перед которыми тайно преклонялся и стихи которых собирал. Делом его жизни стало коллекционирование поэтических сборников первой половины ХХ века и их описание.
Через полтора десятилетия после выхода тарасенковской библиографии пополнением его картотеки занялся московский книголюб Лев Турчинский. В результате двадцатилетней собирательской и исследовательской работы количество “уловленных” поэтических книг увеличилось почти вдвое — не в последнюю очередь за счет сборников стихотворцев русского зарубежья, при собирании которых Тарасенков сталкивался с понятными сложностями.
Когда несколько лет назад словарь Ожегова превратился в словарь Ожегова — Шведовой, начался скандал. Наследники Ожегова попытались оспорить право многолетнего редактора словаря Натальи Шведовой числиться соавтором знаменитого лексикографа. В данном случае едва ли кому-то придет в голову ставить под сомнение право Турчинского выносить свое имя на обложку книги.
В “Прологе к каталогу” замечательный филолог и один из лучших знатоков русской поэзии минувшего века Роман Тименчик справедливо отмечает, что “незаурядные достоинства „проекта Турчинского” делают его перепись образчиком не просто библиотечной регистрации, а скорее литературоведческой библиографии” и что “список Тарасенкова — Турчинского не может претендовать на титул всеисчерпывающего, но цена любого дополнения к нему отныне заведомо высока”. Впрочем, несколько дополнений Тименчик предлагает тут же, в предисловии.
“И мы, плохие поэты, — тоже нужны. По нашим следам, по нашим неудачам проходит великий к свободе. Нужны сотни Василиев Гиппиусов, Поярковых и Стражевых для одного только Блока”, — утверждал в конце 30-х годов Эммануил Райс. Теперь эффектное mot эмигрантского литератора может быть переведено на строгий язык математических формул — читателю предоставлена счастливая возможность узнать, сколько именно Поярковых и Стражевых составляют необходимый минимум для появления гения.
Владимир Топоров. Петербургский текст русской литературы. Избранные труды. СПб., “Искусство-СПБ”, 2003, 616 стр.
Странно, что эта книга вышла так недавно, — кажется, термин “петербургский текст” существовал всегда, и непонятно, как же мы жили до сих пор без этого внушительных размеров тома, объединяющего основные “петербургские” работы Владимира Топорова под одной обложкой. Открывающая сборник работа “Петербург и „Петербургский текст русской литературы”” появилась двадцать лет назад, и почтительно ссылаться на нее сразу же стало признаком хорошего филологического тона. Само понятие было предложено В. Топоровым десятью годами раньше, и с тех пор у “петербургского текста” успели появиться многочисленные законные и внебрачные детки: московский текст, крымский, пермский, вятский, ивановский, провинциальный вообще и т. д. К самому “петербургскому тексту” постоянно приписываются все новые и новые главы. Верхом признания можно считать попытки выявить аксиологический потенциал термина — уже поступило предложение считать “„вписанность” в эту традицию либо чуждость ей… одним из критериев художественной оценки русской рок-поэзии”1. Сегодня понятие “петербургский текст” — одно из самых заболтанных, и неплохо бы наложить на него мораторий, как на слова “карнавал” или “дискурс”. Но перед тем как “петербургскому тексту” уйти на временный заслуженный отдых, должна была появиться эта книга. Так что в ее издании именно сейчас есть несомненная логика.
