Питер Хёг - Ночные рассказы
Конь простоял весь день уткнувшись мордой в простыни кухарки, что привело его в праздничное настроение, и теперь, когда его вели вдоль стола, он сам по себе казался Хенрику непостижимо огромным, а между его задними ногами выросла неподдельная лошадиная именинная эрекция, которая, казалось, ещё немного — и выдавила бы всю компанию в окно.
Дамы визжали, восторгам не было конца, а потом отец Хенрика вскочил на рояль, призвал гостей к молчанию и поднял бокал.
Никто никогда так и не узнал, какой героический тост он собирался произнести, потому что в комнате потянуло холодным сквозняком, от которого затрепетали свечи, а в горле композитора застряли все хвалебные слова. Дверь открылась, и в комнату вошла маленькая девочка, а за ней в дверном проёме показалось что-то тёмное.
Вновь прибывшая оказалась очень крупной пожилой дамой. На ней было чёрное блестящее атласное платье, казавшееся таким неуклюжим, словно было сшито из брезента, на груди и плечах лежало белое кружевное фишю, похожее на скатерть для кофейного стола на двенадцать персон, а сверху, с изборождённого морщинами лица под высокой короной седых волос, спокойно смотрели бесцветные, бдительные глаза хищной птицы.
До этой минуты комната и люди казались Хенрику очень большими, а о лошади он подумал, что это, наверное, самое большое существо на свете. Но перед новой гостьей всё это как-то съёжилось, люди стали маленькими и робкими, комната уменьшилась, и даже жеребец вдруг стал похож на лошадку-качалку, пугливо заржал, прижал уши к голове и стал рывками пятиться, скользя по гладкому паркетному полу, словно жеребёнок на только что вставшем льду.
Заворожённый Хенрик подумал, что если бы эта дама была ещё чуть побольше, то ей пришлось бы наклониться и повернуться боком, чтобы войти в дверь.
Она не стала садиться, да никто ей этого и не предложил. Она по очереди рассматривала гостей, до тех пор пока взгляд её не упал на сидящего у стены Хенрика.
— Добрый день, Хенрик, — произнесла она.
Близость к такому старому человеку вызывала у него незнакомое и приятное ощущение. Из разговоров взрослых Хенрик понял, что человек, который выглядит как эта дама, должен быть и глух, и слеп, да, строго говоря, вообще уже быть на том свете, и он набрал в лёгкие воздух для громкого приветствия, чтобы с подобающим уважением встретить потустороннюю гостью.
Но женщина сделала протестующее движение.
— Со мной, — сказала она, — ты можешь говорить piano. И так достаточно всяких крикунов, которые оскверняют небесный покой Господа Бога.
Она посмотрела на отца Хенрика, всё ещё стоявшего на рояле, застывшего словно статуя.
— И ты, племянничек, — сказала она задумчиво, — не последний из тех, кто здорово постарался, чтобы испоганить тишину.
Последовала пауза, во время которой Хенрик заметил, что даже лошадь, прижавшаяся к стене, совершенно затихла.
Она снова посмотрела на Хенрика.
— Меня сегодня не приглашали, — сказала она, — и я долго здесь не пробуду. Я хотела было прийти на твои крестины, но даже там никто не хотел моего присутствия. С тех пор я ждала приглашения, но в моём возрасте уже нельзя ждать целую вечность.
Поэтому я сегодня явилась без приглашения. Чтобы увидеть тебя и чтобы поздравить тебя. И может быть, это всё, что можно предложить другому человеку. Добрые пожелания и немного внимания.
Я желаю тебе, Хенрик Блассерман, чтобы ты узнал, что такое тишина.
Она снова замолчала, словно пытаясь найти ещё какие-то слова или словно передавая Хенрику ту тишину, о которой она говорила. Потом она оглянулась на маленькую девочку.
— Ну что ж, поехали домой, Пернилле, — сказала она.
Служанка открыла дверь. Выходя, старуха обернулась и в последний раз посмотрела на Хенрика.
— Я хочу, — сказала она, — пригласить тебя в гости. В конце марта я пришлю за тобой экипаж. Чтобы мы вместе торжественно отметили годовщину смерти Бетховена и день рождения Баха, чтобы на Небесах знали, что, несмотря на музыку твоего отца, они жили не напрасно.
Долгое время в комнате было тихо, и даже когда тишина была нарушена и все схватили бокалы, пытаясь вернуть исчезнувшее веселье, куда-то пропал прежний непринуждённый тон, настроение определённо стало минорным, и вскоре гости стали расходиться.
Когда мать Хенрика укладывала его спать, она выглядела отчуждённой и подавленной, и, когда он спросил, кто же была эта пожилая дама, она встревоженно посмотрела на него. Где-то в квартире ржал конь, чьё присутствие казалось теперь утомительным и неуместным.
— Это, — сказала она устало, — была твоя тётя, пианистка Леонора Блассерман.
Более о визите пожилой дамы никто не обмолвился ни словом, пока отец Хенрика однажды мартовским утром не ушёл из дома, хлопнув дверью, а нянька, умыв и причесав Хенрика, не надела на него воскресное платье. Когда мать провожала его к запряжённому лошадьми экипажу, которого он никогда прежде не видел, она сказала: «Ты должен навестить свою тётушку Леонору», — и тогда у Хенрика впервые в жизни возникло ощущение, что его семейству ещё не удалось полностью освободиться от старости.
5
Леонора Блассерман жила посреди озера Фуресёен на маленьком, заросшем лесом острове Родё, о названии которого датские лингвисты со времён Расмуса Раска спорили, происходит ли оно от слов «вырубать» и «вырубка», указывая тем самым на то место, где стоит дом, — там, где когда-то срубили лес и заложили парк, — или же его значение связано со словом, обозначающим беспорядок.
Сам дом, казалось, говорил о последнем. Он был заложен представителями знатного Белого рода в XII веке и потом много раз переходил от одного владельца к другому. Все они — как это часто случается в Дании — обладали воображением, но не могли мобилизовать волю и средства и понемногу достраивали здание — каждый раз в соответствии со стилем эпохи — но именно понемногу, так что дом рос медленно, постепенно превращаясь в беглый, но исчерпывающий обзор истории датской архитектуры. В XVIII веке, когда семья Блассерманов приобрела здание, у него был готический фундамент и стены из туфа, округлые ренессансные фронтоны, черепичная крыша, словно на уменьшенном раз в двести итальянском дворце, и барельефы польского барокко. Семья завершила строительство, сделав бело-серый классицистический фасад.
В результате получилось большое и странное сооружение, которое уже никто не перестраивал, и лишь Леонора Блассерман, вскоре после того как она овдовела, приказала построить небольшой павильон, примостившийся на крыше и имеющий форму человеческого уха, слушающего Небеса.
Со временем дом стал источником раздражения для большой части семьи. Отец Хенрика выразил своё недовольство, заявив, что зданию не хватает европейской стройности, которая в любой другой стране привела бы к завершению строительства под знаком одной концепции, что оно в своей ничтожности и непоследовательности является демонстрацией провинциальности датской мысли и аргументом, что человек и идея не рождаются — как это вообще-то блестяще продемонстрировал Рихард Вагнер — в один-единственный миг создания, а вырастают медленно и в сомнениях.
Задумав строительство своего дома для престарелых на озере Фуресёен, семья сначала планировала разместить его на острове, но Леонора лишь усмехнулась и категорически отвергла этот план. Тогда они вместо этого купили участок земли у самого озера, так что новое заведение каждый Божий день, как казалось, пристально и выжидающе смотрит на дом Леоноры Блассерман.
Внутреннее убранство дома соответствовало его внешнему виду, и так как Хенрик прежде никогда не бывал в гостях у пожилых людей, то именно у своей тёти он впервые увидел переливающуюся всеми цветами радуги интерференцию прошлого и настоящего. В этом доме никогда однозначно не вставали на сторону одной-единственной эпохи или стиля, но позволяли времени выкристаллизовываться как ему будет угодно, и триста лет неустойчивого буржуазного гуманизма воплотились в мрачную мебель из красного дерева, чьи полированные поверхности являли собой концентрированное миниатюрное повторение большого парадного зала, где Хенрику и дочери экономки Пернилле разрешили играть. Эти триста лет воплотились в тёплую кухню, где ели и жили, и в холодную спальню, где Хенрика и Пернилле укладывали спать в одной постели, после чего мать Пернилле укрывала их большим одеялом из гагачьего пуха, гасила керосиновую лампу и уходила, а Пернилле, под впечатлением от строящегося на берегу дома для престарелых, прижималась к Хенрику и шептала, что теперь они будут играть в больницу, и он будет одним из старых пациентов, а она взрослым врачом, и он заболеет, но она постарается сделать так, чтобы он совсем поправился.
Архитектурное развитие дома достигло, по-видимому, своего завершения с постройкой на крыше асимметричного павильона. Здесь, под гравюрой Дюрера с изображением Эразма Роттердамского, «сделанном с натуры*, стоял двойной концертный рояль, на котором было добавлено по одной октаве с обеих сторон регистра. Изогнутые стены помещения по всей поверхности, кроме пяти окон, от пола до потолка были закрыты книгами в тёмных кожаных переплётах с золотыми тиснёными названиями на корешках, некоторые из которых Хенрику, по мере того как он учился читать, стали запоминаться, например «Учение о цвете» Гёте, книги гамбургского композитора Маттезона о музыке и аффектах или несколько томов о связи Иоганна Себастьяна Баха и каббалистической мистики чисел.
