Мартин Вальзер - Браки во Филиппсбурге
Закончив торжественную хоровую декламацию, Релов взял из рук Кордулы шкатулку, Кордула открыла ее и передала Гансу ключ, лежавший в ней на бархатной подушечке. Стрела и ключ — вот знаки его нового звания; до тех пор пока он их носит, он вправе называть себя рыцарем ордена св. Себастьяна. Одновременно Диков протянул ему патент, Марга предложила бокал, фрейлины наклонили к нему свои крупные лица с затененными глазами, чтобы облобызать его, и со всех сторон к нему тянулись руки, чтобы поздравить его. Но прежде, чем он начал отвечать на поздравления, в их круг ворвался Герман и стальным голосом рявкнул:
— Я тоже хочу в орден!
Такой тишины, какая воцарилась в ночном баре, со дня сотворения мира нигде не отмечалось. Ганс, как раз опрокинувший в рот бокал шампанского, так сглотнул его, что все услышали и уставились на Ганса, Герман тоже; Ганс почувствовал на себе эти взгляды и понял, что неожиданно стал человеком, от которого все зависит. Не сглотни он именно в этот миг шампанское, не нарушь он жуткое безмолвие — а ведь теперь все выглядело так, будто он глотнул намеренно, будто этот шумный глоток был возгласом, заявлением, обещанием и вызовом на бой, — не сосредоточь он на себе всеобщие ожидания, возможно, все «себастьянцы» выступили бы как один и отвергли наглые притязания недостойного, на худой конец Релов, быть может, набрался бы духу и совершил поступок, достойный рыцаря-«себастьянца». Но теперь все зависело от Ганса Боймана. Он глянул в глаза Герману, для чего метнул свой взгляд с его правого глаза на левый и опять на правый, ибо невозможно с такого близкого расстояния смотреть человеку одновременно в оба глаза. (Недаром же говорят, что наедине, сидя близко, люди разговаривают с глазу на глаз. Единственное число здесь отражает тысячелетний опыт всего человеческого рода.) Однако метать взгляд туда-сюда Гансу в конце концов надоело, и он вонзил его в переносицу врага, заросшую густыми, во все стороны торчком торчащими черными бровями.
— Прошу вас незамедлительно покинуть бар, — отчеканил Ганс таким голосом, что слышавшие должны были подумать: это говорит человек, решившийся на крайние меры.
Ганс заметил, однако, что противник ухмыльнулся, обнажив два ряда хоть и желтых, но крепких зубов. В единый миг Ганс распознал этого человека, точно долгие годы был с ним хорошо знаком. Герман был примерно его ровесник, возможно, из деревни неподалеку от Кюммертсхаузена — диалект, проскользнувший в одном другом слове, напомнил Гансу родные места. Вырос он наверняка в одном из тех домишек на краю деревни, в которых ютятся немногие безземельные семьи, детей там четверо или шестеро, три комнатушки, отец — поденщик, мать — уборщица в школе, сыновья, как только кончат школу, уходят в город и годами не дают о себе знать. Дети из таких семей были единственными товарищами его детских игр: у них, как и у него, было много свободного времени, у них, как и у него, родители были не крестьяне и не посылали их каждую свободную от школы минуту на луга пасти скот или с корзинами и мешками на поля. Его звали Герман, Унзихерер по фамилии, или Кристлиб, или Шефлер, или Шорер, у него наверняка красавицы сестры, и если бы они еще чистили свои прекрасные зубы, которыми Бог благословил семью поденщика… А послал ли он из своего громадного выигрыша кое-что домой, да, наверняка, он не похож на бездельника, у него темные глаза, но не жестокие, вот, в них даже что-то подрагивает… Да он же боится Ганса, конечно, он никакой не боец, как, впрочем, и Ганс, он просто-напросто корчил из себя героя, возбужденный своим огромным выигрышем, теперь же, как только Ганс двинулся на него, он стал медленно отступать, смотрел на Ганса едва ли не умоляюще снизу вверх, ведь он на два-три сантиметра все-таки ниже, хотя сложения более крепкого и фигура у него куда лучше; неужели он позволит Гансу вот так, шаг за шагом, вытеснить себя из круга, а потом и из бара, нет, этого он не допустит, слишком много глаз следят за ними, слишком далеко он уже зашел, но и у Ганса не было пути назад, их спустили друг на друга, и теперь их несло друг на друга, им ничего уже не изменить. Ганс почувствовал, что страх у его противника пошел на убыль, хотя еще окончательно не выветрился, глаза его все еще выдавали робость перед хорошо одетым господином, он, видимо, принимал Ганса за именитого горожанина, о да, это кое-что значит, Гансу стоило только окинуть одним-единственным взглядом незаметно отступающего парня, на котором мешком висела наспех купленная одежда, и презрение сталью блеснуло в его глазах и погнало быстрее кровь по налившимся силой рукам и ногам; однако противник тоже собрался с духом, мерил взглядами городского господина, выискивая точку, куда бы половчее влепить первый удар. Ганс понял, что нельзя терять ни секунды, если он не хочет пожертвовать своим в некотором смысле моральным преимуществом, единственной его надеждой победить, поэтому он ударил первый, дважды. Но двинуть в живот, треснуть по шее, а тем более смазать по физиономии Ганс не осмелился, он только ткнул дважды в твердо-мускулистую грудь врага. Тот ударил в ответ, но Ганс, более тяжелый, попросту кинулся на противника, как кидаются очертя голову в пропасть. Рухнув на пол, они выкатились с площадки, на которой стоял святой Себастьян, и загремели по лестнице, пересчитывая ступеньки до нижнего балкона. При этом подметальщик, видимо, стукнулся затылком о ступеньку, а Ганс тяжестью своего тела и силой отчаяния усугубил удар. Парень лежал недвижно. Ганс поднялся и с удивлением поглядел на противника. Девицы уже несли воду и тряпицы. Приверженцы Германа склонились над своим предводителем, пытаясь вернуть его к жизни.
Ганс принимал поздравления «себастьянцев». Кордула бросилась ему на шею и облобызала необъятным ртом все его лицо. Марга тоже сжала его руку и не выпускала ее. Диков, на которого вся эта сцена произвела, видимо, не слишком благоприятное впечатление (подобная потасовка могла иметь неприятные последствия), считал, что Гансу лучше покинуть бар, прежде чем его противник вновь соберется с силами; проучить его проучили, теперь он знает, что и в «Себастьяне» есть люди, способные с ним справиться, этого достаточно. И вообще уже поздно. Пусть Кордула укажет потом непрошеным гостям на дверь, а сейчас самое разумное ретироваться.
Только Релов упорно не желал уходить. Нельзя же, чтобы новоиспеченный рыцарь не угостил их по второму разу! Но ему не удалось одержать верх.
Все общество удалилось, оставив Кордулу и Маутузиуса. Маутузиус сам объявил, что останется до тех пор, пока грубияны со своим покалеченным предводителем не покинут бар. А что они попытаются пустить в ход кулаки против респектабельного Маутузиуса и уже почти что тоже респектабельной Кордулы, можно было не опасаться.
Ганс вздохнул свободно, оказавшись в машине Релова. Рядом, прижавшись к нему, сидела Марга. Они решили заглянуть еще в какой-нибудь бар. Девицы и кое-кто из мужчин догонят их.
Там Ганса шумно чествовали. И в один голос твердили, что подобного вступления в орден в «Себастьяне» еще не бывало. Об этом будут долго рассказывать. Ганс был героем. Марга ластилась к нему, танцевала с ним и взяла его потом к себе.
Ганс за всем этим позабыл глаза своего противника, позабыл, кем был этот противник. В сознании осталось одно — сам он совершил значительное деяние, от этого сладко кружилась голова, впервые в его жизни.
И ни одну ночь в его жизни не сравнить было с этой ночью, ни одна женщина не могла тягаться с Маргой, ни одна не была с ним такой… ах, Анна, она же просто старая дева, вот Марга… если бы только будущее не состоялось, как не состоится иной раз школьный урок. Неужели же после таких событий он сможет существовать в серой череде обыденных дней, до краев заполненных мелочными заботами! А настоящее, чему, мечтал он, конца не будет, вдребезги разлеталось под ударами секунд, что врывались, точно встречный ветер в машину на бешеной скорости, в их беззащитную комнату, дабы отдать ее в бесчувственно-пытливые руки нового дня.
3Ганс проснулся под соло ударника. Марга сидела на краю кровати, уже одетая, курила сигарету и, приложив длинный пальчик к губам, сделала: «Тсс».
— Это Джин Крупа, — пояснила она.
От благоговения она так высоко вздернула брови, что они исчезли под спутанной челкой, нависшей на лоб. А когда вперед вырвался барабан да так и не пожелал более вернуться в музыкальный строй, Марга сказала:
— Гарри Джеймс.
Ганс изобразил интерес и попытался придать лицу выражение, в котором бы смешались понимание и восхищенное изумление. Но притворяться слишком понимающим он не хотел, иначе она сочтет его за знатока и он, стоит ему потом слово сказать, попадет впросак. Марга явно заметила, что он не мастак по части джаза, и продолжала свои объяснения:
— Бенни Гудмен, Лайонель Хэмптон, Тедди Уилсон, Хелен Уорд…
