Алена Артамонова - Маша, прости
Это случилось три года назад, потом он познакомился с регентом и решил немного отвлечься, но воспоминания не покидали его. Ночью ему снились сны из далекого, почти призрачного детства, где мама сажает его на колени и нежно гладит по голове. Его душили кошмары, и он опять погружался в морскую пучину, чувствуя соль на губах, и словно удар колокола звенел в ушах треск позвоночника Поля. Филипп вскакивал посреди ночи с учащенным дыханием и тяжелым сердцем, готовым разорваться на части.
«Если я прощу ее, то предам себя, сестру, Поля, – и он капля по капле вспоминал старые обиды и собирал злобу на мать. – Она даже сестру не пожалела. – И еще одна капля падала на чашу весов. – Она всегда думала только о себе, – и еще, и еще, и еще… Он культивировал и лелеял свои чувства, изгоняя из памяти любые приятные воспоминания. И вскоре ему стало казаться, что ничего хорошего и не было вовсе. А когда в его жизни случались моменты или поступки, за которые ему вдруг становилось стыдно, он сам себя успокаивал: – А что ты хочешь, ведь ты порожден чудовищем».
1723 г. Марсель. Монастырь бенедиктинок «Святой Терезы»
– Время лечит. Кто это придумал? – спрашивала себя сестра Мария. Время стало ее палачом, ежедневно пытая душераздирающими криками ее малышей, накрывая удушающими картинами той страшной ночи. – Боже милостивый, забери меня к себе, – ежеминутно молила она, но, видимо, Всевышнему нравились ее страдания.
Понимая, что не имеет права физически лишить себя жизни, она стала играть с Всевышним в прятки и перестала есть даже ту скудную пищу, которой кормили в монастыре. Тогда всевидящая настоятельница подходила к ней и не сводила с нее грозного взгляда до тех пор, пока не опустеет тарелка. В холодную зимнюю пору, когда дул пронзительный морской ветер, сестра Мария всегда шла стирать белье в ледяной воде, подставляя свое истерзанное тело стихии. Но ничего не помогало, она оставалась жить.
– Я даже умереть не могу! – казнила она себя.
Испытывая боль, Мария требовала для себя еще большего наказания. Смерть была для нее спасением, но она понимала, что даже это она должна заслужить.
Филипп остановился в небольшой, но чистой гостинице.
– Вы надолго? – поинтересовался хозяин, пухленький, розовощекий господин с лихими усами и радушной улыбкой на лице.
– Неделю. «Надеюсь, этого времени мне хватит», – он бросил на стол золотой. – Я заплачу вперед.
– Я устрою вас в самой лучшей комнате, месье, – еще больше засуетился хозяин. – А как насчет ужина? Моя жена прекрасно готовит.
– Не откажусь, неси все, что у тебя есть, и вино не забудь.
– Слушаюсь, сударь! – хозяин подобострастно поклонился. «Какой милый постоялец, и при деньгах. Интересно, зачем он пожаловал в наш город? Одет в скромный костюм, но меня-то не проведешь, сразу видать – знатный господин, а впрочем, лучше держать рот на замке, он щедр, и это главное».
Несмотря на долгую дорогу и тревожное беспокойство перед встречей с матерью, Филипп сразу же заснул крепким, богатырским сном и проснулся довольно поздно. Он сладко потянулся в постели, не спеша и с удовольствием позавтракал, а после обеда отправился на разведку. Грязные, узкие улочки Марселя, полные всякого отребья, и легкий, морской бриз опять перенес его в Плимут, где он маленьким мальчиком ждал откупа от моря. И он опять почувствовал, как ледяная рука ужаса сдавливает сердце и парализует мозг.
Монастырь, имевший форму неправильного пятиугольника, возвышался над городом и походил на небольшую крепость. Ярко сияло солнышко и, оставляя за собой крики назойливых чаек, он отправился навстречу монастырским стенам, за которыми пряталось его прошлое. Не спеша, как полководец перед боем, он осмотрел серые, сложенные из камня стены обители, изучая все подступы и пути отхода. С трех сторон к монастырю вплотную примыкал лес, главный вход его не заинтересовал, а вот на дальней от входа стене он заметил маленькую, искусно скрытую от посторонних глаз, дверцу, которую почти полностью закрывал зеленый вьюн. Дверца была столь низкой, что для прохода через нее Филиппу пришлось бы согнуться пополам. И, главное, этим потайным входом давно никто не пользовался, ржавчина безжалостно покрыла кованые петли. Филипп достал из голенища нож и, немного поддев, толкнул дверь плечом. Она нехотя поддалась, издавая жуткие скрипы возмущения. Он осторожно заглянул вовнутрь и понял, что перед ним монастырский сад: вдали мелькали черные фигурки сестер, которые, словно муравьи, занимались каждая своим делом.
«Что ж! Все оказалось еще проще, чем я думал, само провидение помогает мне», – он вернулся за монастырскую стену и отправился к главному входу.
Расположившись в тени большого дерева так, чтобы было видно все, что происходит у ворот, Филипп, изображая усталого путника, расстелил плащ, достал прихваченный им заранее нехитрый обед, состоящий из курицы, сыра и легкого анжуйского вина. И с удовольствием приступил к трапезе, не забывая подглядывать за обителью.
Из ворот неспешно вышли две монахини, одна из которых поразила его молодостью и розовощекостью. «Совсем еще ребенок, и что ее потянуло в „христовы невесты“»? – подумал Филипп, натягивая на глаза шляпу и притворяясь спящим. Девушка весело щебетала, поглядывая на спутницу, тучную женщину с мрачным лицом. Молоденькой монахине очень хотелось поболтать, но все ее попытки тут же пресекались грозным взглядом старшей женщины. Через некоторое время из открытых ворот выехала телега, на которой сидел добродушный крестьянин. Филипп старался ничего не упустить. «Никогда не знаешь, что тебе пригодится в жизни». Потом приехал богато украшенный экипаж. «А вот и еще одна дамочка отправилась замаливать грехи», – он просидел у ворот монастыря до самого заката солнца, но, так и не придумав ничего нового, вернулся в гостиницу.
На следующий день он провалялся до обеда в постели, не переставая обдумывать, какую казнь лучше придумать. Желаний было так много, а мать, к сожалению, только одна. «Если бы можно было убивать, а потом оживлять, и опять убивать…» – воображение рисовало все новые и новые картинки наказания.
После обеда набежали тучи, и в воздухе запахло грозой. «Даже небо гневается вместе со мной!»
Едва стемнело, он уже стоял у заветной калитки. Смазанные маслом петли благодарно промолчали, и Филипп стал тихонько пробираться между деревьев, стремясь незаметно проникнуть к храму, где шла вечерняя служба. Это был самый лучший способ увидеть всех сестер сразу.
«А дальше? – он так и не решил, как поступить. – Буду действовать по обстоятельствам», – подбодрил он сам себя.
Сестры, не спеша, покидали церковь, медленно семеня, пересекали выложенный камнями двор, направляясь в соседнее помещение, где располагались их кельи. Филипп, прижавшись к дереву, пристально вглядывался в лица монахинь. «Да они же все на одно лицо? Я никогда не узнаю, кто из них сестра Мария», – вдалеке раздались громкие раскаты грома, ненадолго осветив землю ярким светом.
Двор опустел, и Филипп, тяжело дыша, опустился на землю. «Неужели я не узнал ее?» – его боевой настрой рассеялся.
Раскаты грома становились все громче, а порывы ветра сильнее, небо покрыло пространство кромешной мглой, и на землю пролились первые, крупные капли дождя. Сам не зная, почему, следуя какому-то внезапному порыву, Филипп перебежал темный двор и зашел в церковь.
Сестра Мария, как обычно, после богослужения осталась одна. Стоя на коленях в отблеске свечей, женщина горячо молилась.
– Неужели ты еще не простил меня, господи? – Время стало для нее вечной Голгофой, врезаясь и теребя гнойные, кровоточащие раны. – Сжалься надо мной, даруй мне смерть, у меня нет больше сил, мое существование превратилось в кошмар, в вечный ад. Сжалься…
Отблеск пламени, произвольно бродивший по ликам святых, внезапно оживил молчаливые образы, и казалось, что еще мгновение, и они сойдут на грешную землю. А запах ладана и тишина создавали атмосферу мистики и нереальности.
Филипп не сразу увидел женщину, застывшую словно изваяние. Она же, заслышав шаги, обернулась, и, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, Филипп вздрогнул. Он сразу узнал ее, несмотря на то, что страдания превратили его мать в древнюю старуху. Седые волосы, выбившиеся из-под белого головного убора, безысходность и усталость глубокими морщинами избороздили лицо, а некогда небесно-голубые глаза выцвели, словно застиранный хлопок, и приобрели цвет беды.
Их глаза встретились под новый раскат грома. Ворвавшийся в открытую дверь ветер заставил еще сильнее плясать пламя свечей, и святые на стенах уже не улыбались, а строили гнусные рожицы. Несколько мгновений показались вечностью.
Женщина поднялась и близоруко прищурилась.
