Дмитрий Вересов - Возвращение в Москву
– Сегодня с промки ты принесещщь мне пику, штырь. Да поострее и подлиньщще.
– А то у тебя пики нет, – косо взглянул на него Юра. Удивляться всяким неожиданностям и превратностям здешней жизни он давно перестал. В мире абсурда нет места удивлению.
– А свою я о тебя марать не стану, – лениво пояснил Пермяк. – Подлиньщще, я сказал, и поострее.
– Подлиньше. Что ж ты, ко мне близко подойти дрейфишь? – повел Юра безрассудные речи, ибо кто ж так разговаривает с вором? Он прекрасно понимал причину внезапного наезда – старые счеты. Но холодная волна подхватила его – подступила высокая болезнь безрассудства, что может одолеть по весне, когда нет ходу к березовой воде, нежной молодой хвое, клейким почкам и женскому потаенному соку. – Дрейфишь, Пермяк?
– Жеке Пер-ррмяку с тобой щщто, тер-рреться, кор-рроста? – рассвирепел Пермяк. – Заматерел, гунявый?! Пасть заткни! Подбери ботало! Подлиньщще, я сказал! И поострее!
– Значит, дрейфишь, – настаивал Юра. И пошел себе, не оглядываясь.
Свидетелей было много, потому что Пермяк, по обыкновению своему глупому, работал на публику. И теперь он оказался в сложном положении. С одной стороны, последнее слово должно было остаться за ним, с другой стороны – наказать за непочтительность Немтыря на глазах у всех, и у стукачей в том числе, означало заработать дисциплинарное взыскание, карцер, а в карцер не хотелось, карцер был все же карцером, а не гостиницей. И если «кум», главный опер, на тебя зол, в карцере загниешь, поводы тебе обеспечат. Потому с Немтыря при случае да в темном углу еще спросится, и очень скоро. Но своя шкура ближе к телу, поэтому Немтырь малость подождет.
Жека растерялся, и Немтырь так бы и ушел себе, если бы не явил Жеке Леший свою кривую ухмылку, и презрения в ней было как раз столько, сколько нужно, чтобы завести Пермяка, накрутить, как часовую пружину. «В штаны наложил, фраер, дешевка? – явственно читалось в ухмылке Лешего. – Тебе, Пермяк, только понты колотить да беса гнать. Да чушек полудохлых по углам мочить, мараться». Непрост был князь. Ох, непрост. Коварен.
Что оставалось Пермяку? До него дошло, что было испытание, которого он не выдерживал, а то и подлая подстава со стороны Лешего. Что он второй уже раз весь в дерьме из-за одного и того же поганого лоха.
До небес поднялась визгливая и хриплая матерщина. Пермяк выхватил пиковину – тонкую заточку, что была подколота изнутри к телогрейке, и пошел на Юру. Убивать было нельзя, но подколоть-то можно, так, пугаючи. Юра встретил его приемом, легко и бессознательно, будто только вчера тренировался. И сам был удивлен, когда тонкое шило без рукоятки выскользнуло из пальцев Пермяка и пронзило запястье хозяина, – держал-то он заточку острием к себе, как и положено уголовным умельцам. Пермяк катался по земле и выл в голос. Рука его была не только проколота, но и сломана, потому что прошли те светлые времена, когда у Юры не хватало ни сил, ни решимости сломать руку нападавшему подонку, детство кончилось давно.
* * *Пермяк попал не в карцер, а в лазарет, правда, в специальную каморку, больше похожую на тюремную камеру. А в карцере оказался Юра – за нанесение телесных повреждений заключенному Евгению Пермякову. В карцере, в гнилом его нутре, он пробыл трое суток, а потом его свели к начальнику зоны, к хозяину, Тимуру Семеновичу Куштану, в обиходе Семенычу.
Тимур Семенович был человеком под шестьдесят, пьющим по вечерам и в одиночестве, и нос у него был сизым, и мешки налитые под глазами. Но твердой памяти он не терял, и никто не мог его упрекнуть в несправедливости. Семеныч был уважаем контингентом.
– Так. Мареев. Дело такое. Необыкновенный ты наш. Можешь садиться, – встретил Тимур Семенович Юру. – Да не туда! Табуретка в углу не для тебя поставлена, а для кипятильника. На стул. К столу. Руки можешь за спиной не держать, но на стол выложи, чтоб я видел, и в замок возьми.
Мы с тобой давно не виделись. Кто тебя знает, вдруг оборзел за зиму. Руки вот людям ломаешь.
– Разрешите объясниться, гражданин начальник зоны, – подал голос Юра. – Это была самозащита.
– Объяснялки засунь себе… Без тебя знаю, что самозащита. Свидетелей – половина локалки. Правда, по поводу искалеченной руки Пермякова могу тебе предъявить превышение допустимой самообороны. Если что. Да. Если мы это дело зафиксируем. А смысл есть?
– Почему нет? – настороженно спросил Юра. – Фиксируйте, если надо. – Юра растерялся немного, разговор выходил странный, Семеныч почему-то ерзал и на Юру смотреть избегал. – Разрешите вопрос. Что-то еще случилось, гражданин начальник зоны?
– Разрешаю. И перестань меня гражданином начальником… Вроде бы мы с тобой как люди всегда говорили. Или тебе теперь западло? С людьми на зоне всякое делается. Другую веру, случается, принимают. У тебя больше половины срока за плечами. Озверел? Или размылился?
– Нет, Тимур Семенович. Кажется, нет.
– Почему давно не сказал мне про Пермяка? Что он к тебе неровно дышит? Ладно, понимаю. В общем, так. Карцер твой не фиксируется и в личное дело не идет. Ты спасибо скажи, а не заедайся и в бутылку-то не лезь. «Фиксируйте, если надо»! Так вот, не было зарубы. Такое решение принято, всем подходящее. А насчет твоего вопроса, случилось ли?.. Случилось, что Пермякова раскрутили. Доказали его вину. Это ведь он убил Бубнова. Ты знал?
– Все знали, – пожал плечами Юра. – Коллективное бессознательное знало. Как будто оперчасть не знала, что все знали.
– Все знали, значит. Фактов нет, одно знание. Реальность, данная в ощущениях. Ощущения еще не основание для следователя. Ощущения только для барышень основание. Теперь факты есть, свидетели нашлись вдруг, и признание под тяжестью улик тоже дадено. В общем, откровенно тебе признаюсь, сдали его уголовные на откуп, как барана откормленного, чтобы мы, значит, с «кумом» Кульчинским поприжали отморозков, которых Пермяков науськивал тихой сапой, оказывается, потому как в князья намылился. А чтобы повод был его взять, Лишайников скомбинировал все это безобразие с твоим участием. Умная сволочь, Лишай-то. Вот так. Это тебе хорошая новость, Мареев. В общем, Пермяков под следствием, был в лазарете, теперь сидит в крытке, загипсованный. Этапирован будет. Злостных убийц я на своей зоне не терпел и не потерплю, для них имеются другие режимные заведения. Пермякова убрали, значит, в бараке тебе жить будет легче. Или как?
– Скорее всего, – пожал плечами Юра.
– «Скорее всего»! – передразнил Тимур Семенович. – Необыкновенный ты наш! Сколько лет ты тут, а я все думаю, что за дело у тебя такое своеобразное? Почему с самого начала в Бутырке оказался, а не в спецтюрьме у этих… специалистов по шпионам, непонятно. Почему в Бутырке даже в карантине на голом железе не маялся ни дня, а сразу в камеру пошел, непонятно. Почему следствие не год, не два тянулось, а всего ничего, пару месяцев, непонятно опять. Оно, конечно, я помню, ты говорил, тесть твой бывший… Но все равно непонятно! Тебя, будто морковку, из земли выдернули и бросили до кучи… А уж заключение суда! Дурдом! Клевета, наветы, с доказательствами совсем хиловато… Я вот перечитывал дело и все пытался понять, кому понадобилось тебя подставить. Но разве поймешь! Не дело, а поздравительный адрес, мне такой на юбилей вручали мои охламоны, офицерский состав. Два листочка в папочке и красивые словеса на листочках. Вот оно, твое дело. Может, наконец, напишешь о помиловании? Такие дела сейчас на воле творятся… Выйдешь, глядишь, в три минуты, как и сел.
– Мы уж говорили об этом, Тимур Семенович, и неоднократно. Виноватым я себя не считаю, так о чем милости просить? – отвечал Юра. О своих выводах и подозрениях он никогда никому не говорил, надеясь во всем разобраться сам, спросить виновника искалеченной его судьбы, когда… вернее, если… если выйдет из-за колючки.
– Ну, власть же другая, пусть и несуразная. Вроде и можно бы, – рассуждал Куштан.
– Что ж непонятного в новой власти, Тимур Семенович? Что для вас лично изменилось?
– Для меня лично? – рассердился вдруг Куштан. – Моя личная зона гниет! Такой дряни прибывает, глаза б мои не смотрели! Ты сам не видишь, что ли?! Когда это в Можайской зоне беспредел творился?! А-а… – вдруг махнул рукой Семеныч, – теперь, по слухам, везде так… Ладно, Мареев. Вот – водку пей, настоящая водка, не спирт разведенный, хлеб с салом тут на блюдечке под бумажкой для тебя. В миске – огурцы соленые хорошие, я тут в поселке у одной… состою на довольствии, закусывай. Я и себе стакан налью, но ты на меня не смотри, сразу пей, залпом, чтобы как следует забрало с голодухи. Ничего, выживешь. А я тебе тут… зачитаю кое-что. Телеграмму, будь оно неладно.
Юра удивился, встревожился, но предчувствия никакого не было. Он глотнул из стакана, а потом и допил его, повинуясь строгому жесту Семеныча. Действительный мир поплыл, жаркий ком ударил под дых. Юра неловко пальцами выловил мокрый огурец из миски, которую настойчиво протягивал ему Куштан, откусил, захрустел, сглотнул соленый сок и прикрыл глаза.
