Лиза Си - Девушки из Шанхая

В голосе отца Лу звучит торжество. Ради чего он трудился всю свою жизнь? Ему так и не удалось вернуться в Китай. Его жена умерла. Его родной сын похож на высохшего клопа и почти так же приятен в обществе. Весь его бизнес свелся к одному посредственному сувенирному магазину. Но кое-что ему в жизни удалось: он нашел красоток для Верна и Сэма.

Мы с Мэй неуверенно подходим к нему. Сложно описать мои чувства: я потрясена тем, что на картинке мы с Мэй выглядим так же, как и пятнадцать лет назад: румянец, счастливый взгляд и обольстительные улыбки; мне страшно, что у нас в доме находится подобный журнал, и меня переполняет счастье от мысли, что З. Ч. жив.

В этот момент ко мне подходит Сэм, восхищенно восклицая:

— Это ты! Это вы с Мэй!

— Должно быть, это рисовал З. Ч. Ли, — ровно говорит Мэй. — Как мило, что он запомнил нас такими. По-моему, Перл на этом рисунке особенно хороша.

— Он изобразил вас обеих такими, как и в жизни, — говорит Сэм, верный муж и внимательный деверь. — Все такими же прекрасными. Вы неизменно прекрасны.

— Прекрасны, пожалуй, — беззаботно соглашается Мэй. — Хотя нам обеим никогда не шли крестьянские одежды.

Вечером, когда все засыпают, мы с сестрой встречаемся на веранде. Сидя на ее кровати и держась за руки, мы разглядываем журнальную обложку. Хотя я люблю Сэма, что-то во мне трепещет при мысли о том, что где-то за океаном, в Шанхае — думаю, что З. Ч. до сих пор там, — в закрытой для меня стране меня до сих пор любит тот, кого я любила так долго.

Всего неделю спустя мы понимаем, что вялость и слабость отца связаны не только с его возрастом. Он болен. Доктор говорит, что у него рак легких и что ничего нельзя сделать. Все мы вспоминаем совершенные за эти годы ошибки и пытаемся исправить их в отпущенное нам время. В течение следующих месяцев к нему приходит множество людей, и я слушаю их похвалы моему свекру. Они называют его преуспевшим человеком с Золотой горы, но, глядя на него в последние дни, я вижу разрушенного человека. Все его труды привели к тому, что он потерял все свои предприятия, все имущество в Китае и почти все, что он построил для себя здесь. В конце пути он вынужден доверить свой дом, еду, вечернюю трубку и покупку «Возрождения Китая» своему бумажному сыну — Сэм покупает эту газету из-под прилавка в магазине на углу.

Единственным утешением отцу в эти последние месяцы, когда рак поедает его легкие, служат фотографии, которые я вырезала из газеты и повесила на стену напротив его кресла. Я не раз видела, как он со слезами глядит на страну, которую он покинул в молодости: священные горы, Великая стена и Запретный город. Он говорит, что ненавидит коммунистов, потому что так положено говорить, но он все еще любит страну и искусство, культуру и жителей Китая: все это не имеет ничего общего с Мао, «бамбуковым занавесом» и боязнью красных. Он не одинок в своей тоске по родине. Многие «старики», включая дядю Уилберта и дядю Чарли, приходят к нам и обливаются слезами перед фотографиями их потерянной родины. Они по-прежнему любят Китай, несмотря на то, во что он превратился. Но все происходит очень быстро, и вскоре отец умирает.

Похороны — это самое важное событие в жизни: важнее рождения ребенка, дня рождения и свадьбы. Поскольку отец — мужчина и дожил до восьмидесяти лет, его похороны проходят гораздо более пышно, чем похороны Иен-иен. Мы нанимаем «кадиллак» с откидным верхом, устанавливаем на заднем сиденье его фотографию, обрамленную цветами, и проезжаем по Чайна-тауну. По пути водитель разбрасывает похоронные деньги,[32] чтобы откупиться от злобных демонов и прочих духов, которые могут преградить нам путь. Перед «кадиллаком» шагает духовой оркестр, исполняющий китайские народные песни и похоронные марши. В церемониальном зале триста человек трижды кланяются гробу и трижды — нам, скорбящему семейству. Мы раздаем плакальщикам деньги — са хэ, чтобы развеять воздух, пропитанный смертью, и свечи, чтобы прогнать горький вкус смерти. Все одеты в белое — цвет скорби и смерти. Затем мы отправляемся в ресторан «Сучжоу» на традиционный обед, состоящий из семи простых блюд, призванных «смыть горе», обеспечить старику долгую жизнь в загробном мире, исцелить нас от печали и помочь нам оставить дух смерти за порогом дома, — среди них приготовленный на пару цыпленок, морепродукты и овощи.

В течение следующих трех месяцев, пока длится траур, к нам в дом приходят женщины, чтобы сыграть в домино со мной и Мэй. Я часто застаю себя разглядывающей картинки, которые я повесила напротив кресла отца и почему-то до сих пор не сняла.

Дюйм золота

— Почему я не могу пойти? — возмущенно спрашивает Джой. — Тетя Вайолет и дядя Роланд отпустили Леона.

— Леон — мальчик, — отвечаю я.

— Это стоит всего лишь двадцать пять центов. Пожалуйста!

— Мы с папой считаем, что девочке твоего возраста не полагается в одиночку бродить по городу…

— Я буду не одна! Все идут.

— Ты не «все», — говорю я. — Хочешь, чтобы люди, глядя на тебя, видели поцарапанный фарфор? Ты должна хранить себя как нефрит.

— Мама, я просто хочу пойти на танцы.

Иен-иен порой говорила, что на дюйм золота не купишь и дюйма времени, но только теперь я начала чувствовать, как бесценно и стремительно время. Сейчас лето, Джой только что окончила школу. Осенью она уедет изучать историю в Чикагский университет. Это ужасно далеко, но мы решили отпустить ее. Обучение оказалось дороже, чем мы предполагали, но Джой получила стипендию, частично покрывающую расходы, и Мэй пообещала внести свою долю. Каждый день Джой просит отпустить ее куда-нибудь. Если я разрешу ей пойти на эти танцы, мне придется отпускать ее и на вечеринку с оркестром, и на празднование дня рожденья в парке Макартур, и в гости, до которых придется добираться на автобусе.

— Что может случиться? — не сдается Джой. — Мы просто собираемся послушать пластинки и потанцевать.

Мы с Мэй точно так же уговаривали родителей в Шанхае, и ни к чему хорошему это не привело.

— Ты еще слишком маленькая, чтобы встречаться с мальчиками, — говорю я.

— Маленькая? Мне восемнадцать! Тете Мэй было восемнадцать, когда она вышла за дядю Верна.

Будучи уже беременной, думаю я. Сэм пытается успокоить меня, говоря, что я чересчур строга.

— Ты слишком много беспокоишься, — сказал он. — Она еще не интересуется мальчиками.

Но какая девочка в ее возрасте не интересуется мальчиками? Я интересовалась. Мэй интересовалась. Теперь, когда Джой дерзко мне отвечает, не обращает внимания на мои слова или выходит из комнаты, когда я приказываю ей остаться, даже моя сестра смеется над моим огорчением, говоря, что в этом возрасте мы вели себя точно так же.

Мне хочется крикнуть: посмотри, к чему это нас привело!

— Я еще ни разу не была на футбольном матче, никогда не ходила на танцы, — возобновляет Джой свои жалобы. — Другие девочки ходят в «Палладиум»,[33] в «Билтмор».[34] А мне вы ничего не разрешаете.

— Мы нуждаемся в твоей помощи в кафе и в магазине. Твоей тете тоже нужна помощь.

— Почему я должна там работать? Мне за это не платят.

— Все деньги…

— …идут в общий котел. Вы копите мне на колледж. Я знаю, знаю. Но я уже через два месяца уезжаю в Чикаго. Вы не хотите, чтобы я развлекалась? Я больше не увижу своих друзей.

Скрестив руки, Джой вздыхает, как самый угнетаемый человек в мире.

— Можешь делать что угодно, но ты должна хорошо учиться. Если будешь ходить в школу…

— …буду жить сама по себе, — договаривает она с выражением мировой скорби на лице.

Я ее мать и смотрю на Джой материнским взглядом. Ее длинные черные волосы отливают синевой, подобно голубоватой дымке, окутывающей далекие горы. Ее глаза своей темнотой напоминают осенние озера. Она недоедала в утробе и поэтому тоньше меня и даже Мэй. Она похожа на деву былых времен — стройную, как ивовые ветви, колеблемые ветром, легкую, как полет ласточки. Но внутри она остается Тигром. Я пытаюсь приручить ее, но моя дочь не может изменить свою природу, так же как я не могу изменить свою. После выпуска она начала жаловаться на одежду, которую я для нее шью, говоря, что ей стыдно такое носить. Я шью на нее с любовью. Я шью для нее, потому что в Лос-Анджелесе нет такой мадам Гарне, какая была в Китае, и мне некуда относить платья, чтобы их подгоняли по фигуре Джой. Больше всего Джой расстраивает мнимое отсутствие свободы, но я же знаю, чем на самом деле мы с Мэй — особенно она, а в действительности только она — занимались в юности.

Всего этого не происходило бы, будь отец Лу жив. Он умер уже четыре года назад. Мы с Сэмом и Джой могли бы после его смерти переехать в отдельный дом, но не стали этого делать. Когда отец принял Сэма как родного сына, Сэм пообещал ему заботиться о нем после его смерти. Я уже не верю в подобные вещи, но Сэм зажигает благовония и делает приношения отцу во время новогодних и прочих праздников. Помимо этого, разве мы можем оставить Верна, который прожил дольше, чем все ожидали? Кто, кроме нас, будет каждый день заново объяснять ему, что его родители умерли? Как мы могли бы оставить Мэй в одиночку заботиться о муже, заниматься прокатом реквизита, костюмов и работой с актерами массовки, управлять сувенирным магазином и вести хозяйство? Но дело не только в верности семье и данным обещаниям. Нами по-прежнему владеет страх.