Дженнифер Вайнер - Всем спокойной ночи
Мне показалось, я вижу, как она улыбается, когда я услышала ее ответ:
— Некоторые вещи не забываются.
«Уехала на велосипеде», — написала я в записке и прилепила ее к холодильнику.
Я метнулась в спальню, натянула джинсы, кофту и удобные ботинки, привезенные с собой, а еще свежевычищенную овчинную куртку, красную шерстяную шапочку и шерстяные перчатки.
Слава богу, у велосипеда, который я заметила в гараже, шины были надуты и цепь недавно смазана. Я вывела его на крутую дорогу. Холодный ветер щипал щеки. Я перекинула ногу через сиденье и, виляя, поехала вниз по узкой асфальтовой ленте, набирая скорость по мере того, как приближалась к пляжу. Вдоль дороги возвышались деревья и росли кустики брусники.
Десять минут спустя я сняла шапку и перчатки, потом куртку и, свернув, положила на багажник, примотав ее резиновым жгутом, оставленным предыдущим ездоком.
Еще пятнадцать минут — и я уже крутила колеса вдоль длинного холма. Я заложила крутой вираж влево, прокатила через маленькую центральную часть Уэлфлита, потом свернула на велосипедную дорожку, которая и привела меня к задней двери дома Верри.
Бонни и Хью жили в небольшом, типичном для Кейп-Кода доме, крытом серебристой кедровой дранкой.
Кухонный пол из линолеума под фальшивый кирпич, желтые пластиковые поверхности, стол темного дерева и светильники в стиле Тиффани — все в духе середины семидесятых, но чистое и опрятное. В старой кофеварке варился крепкий кофе. Картины на стенах были в том же стиле, что и у Китти в гостиной: яркие морские пейзажи в богатых, манящих цветах — глубокая лазурь океана, золотой песок, красные и оранжевые зонтики, белые чайки, пунктиром прочерчивающие небо.
Бонни поставила на стол блюдо кексов с черникой.
— Замороженные ягоды, — сказала она, пока я собирала в «хвостик» взмокшие от пота волосы.
Она налила кофе в тяжелые глиняные кружки и села напротив, выжидающе глядя на меня.
— Я обнаружила кое-какие факты о вашей дочери, — начала я, взяв кружку обеими руками. — Некоторые из них…
Она кивнула, наклонив голову — будто бы готовясь принять удар гильотины.
На ней был свободный фиолетовый свитер, белая водолазка, ожерелье из грубо обтесанных фиолетовых камней, толстые синие шерстяные носки под кожаными сандалиями. Взгляд потухший, лицо изборождено морщинами, словно Бонни ждала только плохие новости.
— Продолжайте.
— Похоже на то… кое-кто говорит…
— Расскажите мне все, — потребовала Бонни. — Вряд ли я услышу еще что-то, что заставит меня чувствовать себя хуже, чем сейчас.
— Похоже, она занималась проституцией.
Бонни уставилась на меня широко открытыми голубыми глазами. Потом она резко согнулась в пояснице. Я видела, как тряслись ее плечи, слышала звуки, которые она издавала. И только когда Бонни наконец выпрямилась, вытирая глаза, я сообразила, что она вовсе даже не плакала. Бонни смеялась.
— Китти? — с трудом выговорила она. — Моя Китти? Проституция? Ой… ой, не могу. — Бонни снова согнулась от смеха.
Вскоре она успокоилась, вытерла глаза и извинилась. Заявила, что понимает, сколько труда я вложила в свое расследование. Она даже почти уверена, что знает, что послужило причиной недоразумения.
— Мужчины в возрасте? — уточнила она.
Я молча кивнула.
Бонни вздохнула и снова вытерла глаза.
— Китти не занималась с ними сексом, не брала у них денег. Она была очень порядочной. От всех этих мужчин ей ничего не было нужно, кроме одного — правды. — Бонни отодвинулась от стола, подошла к кофеварке и налила себе еще кофе.
— Какой правды?
Бонни села за стол и произнесла:
— Китти искала своего отца.
Все части головоломки легли на место: почему Китти не хотела рассказать Дори, что ей в действительности было нужно от мужчин в возрасте; почему Китти плакала за ленчем с Тедом Фитчем; почему Джоэл Эш смотрел на меня с сожалением и утверждал, что это не то, о чем я думаю…
— Китти не моя дочь. Она была дочерью моей сестры Джудит.
Мне хотелось задать сотню вопросов, но я остановилась на самом очевидном:
— Полиция знает?
Бонни кивнула.
— Что произошло?
Она провела пальцами по своему ожерелью.
— Это было в шестидесятых годах, — начала Бонни. — Думаю, это многое объясняет из того, что я собираюсь вам рассказать.
— Мой отец — наш отец — служил в полиции. Офицер Медейрос. Очень строгий. Мы с Джудит должны были быть дома в десять часов в те дни, когда были занятия в школе, и в одиннадцать по субботам и воскресеньям, нам запрещалось встречаться с мальчиками, пока нам не исполнилось шестнадцать лет; мы не водили машину, никуда не могли пойти без взрослых… — Она покачала головой. — Меня это особо не задевало: я была домоседкой, да и мальчики не обивали мой порог. Но Джуди…
Она вздохнула, и мне показалось, будто я увидела Китти в этом страдальческом, скорбном движении.
— А ваша мама? — спросила я.
— Умерла. Рак груди. Джудит было одиннадцать лет, а мне девять.
— Сожалею, — пробормотала я.
— Я думаю, отец не был бы так строг с нами, если бы не боялся потерять нас. А именно это и случилось с моей сестрой. Чем жестче он удерживал ее, чем чаще говорил «нет», тем ловчее она обходила его запреты. Иногда вылезала в окно и курила на крыше, а могла выбраться тайком через подвал и отправиться на вечеринку с друзьями. Когда ей исполнилось восемнадцать лет, она ушла насовсем.
— Уехала в Нью-Йорк? — догадалась я, и Бонни кивнула.
— Джудит хотела стать художницей. — Бонни указала на картины на стенах. — Это ее работы.
Я внимательно посмотрела на картины. Морские пейзажи с бирюзовой водой и песком медового цвета, виды океана на восходе солнца или днем. Ни на одной картине не было людей. Просто море, песок и птицы в небе.
— Она могла на это жить?
Бонни вздохнула.
— В Кейп-Коде? Могла подыскать галерею в Уэлфлите или Провинстауне и выставлять там свои работы. И все бы у нее было прекрасно. Джудит была красивой. У нее были длинные темные волосы, почти до талии, она была высокой и с хорошей фигурой. Это могло бы компенсировать то, чего ей не хватало в таланте. Она была хороша здесь, но недостаточно хороша для Нью-Йорка.
Бонни погладила скатерть в красно-белую клетку.
— Многие красивые девушки приехали в Нью-Йорк в шестидесятые годы, желая стать художницами, актрисами, певицами или манекенщицами. Картины Джудит были хороши, но не очень модные. Все рисовали абстрактные вещи. Ни одна галерея не хотела выставлять живописные виды океана. Если бы она заранее исследовала рынок…
Она вздохнула.
— Но Джудит никогда не задумывалась о своих реальных шансах. Бросила школу, как только ей исполнилось восемнадцать лет, и уехала жить в Гринвич-Виллидж. Это разбило сердце моему отцу.
Прошло почти сорок лет, но в голосе Бонни я слышала горечь, печаль, смешанную с восхищением и завистью от того, что сошло с рук старшей сестре.
— Вот, — сказала она, доставая фотографию из ящика деревянного письменного стола.
Я увидела высокую, стройную девушку с длинными темными волосами, как у Китти. На ней была блуза с глубоким вырезом, чтобы показать гладкую загорелую кожу, и мини-юбка, открывавшая стройные ноги.
— Здесь ей семнадцать, — сказала Бонни.
— А что случилось в Нью-Йорке? Джудит смогла зарабатывать там на жизнь?
Она пожала плечами.
— Отец посылал ей деньги, но считалось, что я об этом не знаю.
Я кивнула.
— Джудит писала нам о доме, о соседках по квартире, о ресторанах, в которых работала. Посылала открытки с видами города — Центральный парк, Эмпайр-стейт-билдинг.
Я вернула ей снимок, и она положила его в ящик стола.
— Сестра провела там семь лет, и когда вернулась домой, то была на шестом месяце беременности.
— Она вышла замуж в Нью-Йорке?
Бонни покачала головой.
— Сестра, конечно, делала хорошую мину при плохой игре, говорила, что замужество — инструмент буржуазного угнетения, мол, она никогда не хотела потерять свободу… но я жила с ней в одной комнате и слышала, как она плачет по ночам. Ну а вскоре Джудит рассказала мне, что влюбилась в отца ребенка, но возникли сложности. Он был очень важной персоной, сказала она. И он был женат. Как только он разведется, они поженятся. Он любил ее, и она верила, что они будут вместе.
— А вы…
— Она ни разу не назвала его имени. Жаль, что у меня нет фотографии Джудит, когда она была беременна Китти. Ее не разнесло, и на лице не было пятен, и ноги не отекали. Джудит просто светилась от счастья.
Я никогда не светилась от счастья, когда ходила беременная. Самое большее, чего я могла добиться, это в некотором роде свежевымытый, розовощекий вид, который я обычно приобретала после того, как брызгала холодной водой на лицо после рвоты.
