Время Волка - Волкодав Юлия

– А ремень где потерял?

– Так вишнёвая же!

Ни черта я не понял из такого объяснения. Оказалось, что начальнику склада, который распределял машины, очень понравился ремень на Лёнькиных брюках. Я даже не помню, что там за ремень у него был, по-моему, обычный кожаный, ну может, с какой-то особой пряжкой. Лёнька его во время зарубежных гастролей купил, он же у нас всегда был шмоточником. Ну и начальник склада заявил, что если Лёньке хочется именно вишнёвый «жигуль», а не как у всех нормальных людей белый, то тот готов посодействовать вот за этот ремень. Так Лёнька и приехал к нам, теряя по дороге штаны.

И смешно, и грустно. А сколько раз Лёнька ходил в магазины с заднего крыльца! Улыбался какой-нибудь заведующей тёте Маше, рассказывал ей актёрские байки и отвечал на глупые вопросы, чтобы получить кусок нормального мяса или палку копчёной колбасы к празднику! Уже во время перестройки, когда в Москве было просто не найти качественных продуктов, мне в больнице второй месяц задерживали зарплату, а Полинка как раз ходила беременная, только Лёнька нас и выручал – притаскивал то молочку, то фрукты, то соленья, удовлетворяя все гастрономические прихоти моей жены. Хотя сам тоже находился в полной заднице. Но об этом потом.

Вернёмся пока в восьмидесятые. Итак, Лёнька обзавёлся машиной, но ездил на ней так, что я закрывал глаза и молился, если оказывался с ним рядом. Права он тоже получил по блату, полагаю, что спел какой-нибудь шефский концерт для работников милиции. Я убеждал его пойти поучиться, но товарищу артисту ведь постоянно некогда. Потом уже, к концу девяностых, у него появился водитель, а тогда вишнёвая «шестёрка» рассекала по Москве, подрезая другие машины и останавливаясь в самых неожиданных местах: я однажды лично был свидетелем, как Лёнька припарковался на автобусной остановке и ещё удивился, почему я возмущаюсь, нормально же, в карманчик заехал, не мешает никому!

Быт постепенно налаживался, он обставил квартиру пусть советской, но вполне приличной мебелью, наконец-то исполнил мечту детства и добыл себе «Бехштейн», за которым писал новые песни. В творческом плане всё тоже складывалось благополучно, он выпускал каждый год по пластинке, собирал стадионы, гастролировал по стране и иногда даже вырывался на зарубежные гастроли, много снимался на телевидении. Неустроенной оставалась только личная жизнь. Я знал, что он поумерил пыл и стал более разборчив в отношениях с женщинами, но о женитьбе речь по-прежнему не шла. Лёньку вполне устраивала свобода. Я несколько раз намекал другу, что пора подумать о семье, но Лёня безапелляционно заявлял, что чистые рубашки ему поставляет Ленуся, а домашней еды он может поесть у нас.

– Ты о старости подумай! – замечал я в таких случаях. – Стакан воды подать некому будет, и всё такое.

Но Лёнька только отмахивался. Ну да, какая старость, когда нам тогда едва сорок исполнилось. И если я, то ли в силу профессии, требующей серьёзности и педантичности, то ли благодаря наличию пусть маленькой, но всё-таки семьи ощущал себя взрослым человеком, то Лёнька порой совершал поступки совершенно мальчишеские. А как ещё назовёшь всю эту историю с Афганистаном?

* * *

Лёня ссорился с Борисом крайне редко. Они могли спорить, кричать, доказывая каждый свою правоту, но до ссоры обычно не доходило, а тут поругались серьёзно. Лёнька хлопнул дверью и уехал домой, после чего не появлялся у Карлинских больше месяца, даже не звонил. А потом улетел в Афган, как и обещал. Собственно, из-за Афганистана они и поссорились. Борис был категорически против поездок туда.

– Ты артист, – доказывал он. – Твоё дело петь со сцены красивые добрые песни. В белом костюме и с бабочкой. А ты куда собрался? Ты думаешь, там концертные залы тебя ждут и гостиницы с трёхразовым питанием? Лёня, там война! Настоящая война!

– Хватит стращать! – отмахивался Лёня. – Все наши туда ездят, Кигель, например, собирается! Да все! Некоторые по несколько раз! И ничего!

– Что «ничего»? «Наши», как ты выразился, тоже туда ездят! – орал Борис. – Думаешь, мало оттуда медиков в цинковых гробах вернулось? Я вот понимаю, что от меня, не последнего кардиохирурга, толку будет гораздо больше в Москве, нежели в каком-нибудь военном госпитале в Кабуле!

– От меня там будет толк! Боря, солдаты сами передали просьбу меня послушать! Хотят меня и Зайцеву, но Маша сказала, что не поедет. По политическим соображениям, видите ли! Как будто у солдат нет политических соображений и есть выбор! Они-то отказаться не могут!

– Хватит играть в благородство! Лёня, там стреляют, понимаешь? И бомбы с самолётов падают!

Это он не просто так сказал, конечно. И Лёня вспыхнул.

– Ничего, мне уже не четыре года! Артисты всегда ездили на фронт! И я поеду!

И поехал, уговаривая себя, что выполняет гражданский долг. Поехал доказать и Борьке, и себе, что мужик. Музыкантов с собой брать не стал, даже не предложил никому, кинул в чемодан два костюма, решив, что война войной, а на сцену нужно выходить в приличном виде, и поехал.

Конечно, артистов охраняли. К нему сразу приставили целую команду – машину сопровождения, бойцов с автоматами. И условия старались создать человеческие: ночевал Лёня в штабных палатках, ел вместе с командирами. Везде его встречали с распростёртыми объятиями, из Афганистана он привёз целую стопку фотографий с военными: и с автоматом, и на танке, и в МИГе. И никто не тащил артиста на передовую, он выступал либо в госпиталях, либо на заставах на импровизированных сценах перед солдатами. Но впечатлений всё равно набрался.

Хуже всего приходилось в госпиталях, хотя ему казалось, что уж он-то точно знает, чего ожидать. Не он ли пятилетним карапузом бегал по огромным корпусам санатория имени Орджоникидзе, заставленным койками с ранеными бойцами? Не он ли звонким голосом пел для них «Катюшу» и «Чёрное море моё», ещё толком не выговаривая букву «р» и запинаясь, стоило перейти с пения на обычную речь? Но оказалось, что в детстве всё воспринимается совершенно иначе.

Первое выступление было самым страшным. Лёню привезли в Кабульский госпиталь, куда поступали тяжелые раненые со всех остальных госпиталей. Он почему-то решил, что концерт организуют в каком-нибудь свободном помещении, вроде актового зала, где соберутся ходячие бойцы и будет хоть какое-то подобие сцены. Но едва Лёня переступил порог госпиталя, как стало понятно: ни свободных помещений, ни ходячих бойцов здесь нет.

Койки стояли повсюду, на каждом свободном метре пространства, в два-три яруса. Нижние ярусы занимали так называемые ампутационные больные, средние – раненые с установленными аппаратами Илизарова, жуткими железными конструкциями на ногах для наращивания костной ткани. Всё это Лёне на ухо объяснял его сопровождающий Игнат, двухметровый детина, десантник, личная охрана Волка на время поездки. Лёня кивал, едва успевая сглатывать вязкий ком, подступающий к горлу. Его начало мутить, как только они вошли в палату. Запах стоял ужасный: разлагающейся крови, мужского пота и дешёвого табака – практически все, находящиеся в сознании, курили прямо тут.

– Вот здесь для ребят и надо выступить, – шёпотом сказал ему Игнат. – Большие концерты не нужны, просто пройдите по палатам, расскажите что-нибудь, спойте. Подбодрите бойцов. Они отсюда домой улетят. Кто сможет.

Лёня вздрогнул. Кто сможет. И что там, дома? В двух метрах от Лёни на койке лежал парень без ног и одной руки. Лёня даже не сразу понял, что это человек, а не гора сваленных на матрас тряпок. Вот он вернётся домой. Героем. И начнётся для него новая война. Что он будет делать? Сидеть в четырёх стенах и ждать, пока старенькая мама принесёт поесть? А ведь ему лет двадцать, от силы.

Вот что было иначе в его детстве. Лёня был ребёнком, и раненые солдаты казались ему какими-то удивительными существами – взрослыми, весёлыми, уверенными в себе. Они с ним шутили и дарили ему пряники. Он вспомнил бойца, который первым объяснил маленькому заикающемуся мальчику, что ему нужно пропевать слова. Наверное, среди тех раненых были и с ампутированными конечностями, и с другими тяжелыми повреждениями, и кто-то вот так же, как здесь, глухо стонал в подушку, и тоже пахло кровью, но в детской памяти остались только улыбки и смех, песни и пряники. А сейчас сорокалетний Леонид Волк стоял перед искалеченными мальчишками, которые годились ему в сыновья, и прекрасно чувствовал их отчаяние, безысходность и боль, которыми пропиталась палата. И он должен был их как-то подбодрить, что-то сказать. Господи, что?!