Законы границы (СИ) - Серкас Хавьер

Я тоже не знал, что сказать, и, поднявшись с кресла, сделал несколько шагов к своему письменному столу. Потом, повернувшись к Тере, произнес: «Это правда?» Она кивнула. «Но об этом никто не знает, — пояснила она. — Только его мать и моя мать. И я. Больше никто». «А Сарко?» «Он тоже не знает. Мама рассказала мне, что мы с ним брат и сестра, после того как он приехал в Жирону — незадолго до нашего знакомства с тобой. Мы с Сарко постоянно находились вместе: она знала, что мы очень привязались друг к другу, и не хотела, чтобы что-то произошло». «Почему ты не рассказала об этом Сарко?» — удивился я. «Для чего? Было достаточно и того, что одному из нас все известно. Я могла жить с этим, а он, вероятно, не сумел бы: он намного слабее, чем ты представляешь». — «Вот как?» Я заметил, что Тере плачет: крупные слезы катились по ее щекам и падали на футболку, расплываясь на ней мокрыми пятнами. Никогда прежде я не видел ее плачущей. Сев в кресло рядом с Тере, я взял ее за руку: она была влажная и теплая. «Мы были просто детьми, — сказала она. — Не знали, что делаем, никто нам ничего не сообщил». Тере продолжала плакать, не вытирая слез, будто не замечая, что они текли по ее щекам, и я понял, что она не скажет ничего больше.

Некоторое время мы сидели молча. Я гладил ее пальцы, не в состоянии сконцентрироваться ни на одной мысли: я даже не думал тогда о том, что это и было настоящее недоразумение и оно наконец разрешилось. Теперь все стало сходиться. Когда Тере перестала плакать и начала вытирать лицо руками, я поднялся, вышел из кабинета и, вернувшись с упаковкой бумажных платочков, дал ей несколько штук. «Извини, — промолвила она, вытирая слезы. — Не знаю, зачем я тебе рассказала». Тере сморкалась и утирала слезы. А я молчал. «У Сарко никого нет, кроме нас с тобой, — вдруг произнесла Тере. — И еще он болен». Она снова повернулась ко мне и спросила: «Ты ведь поможешь ему?»

— Когда Гамальо, получив помилование и условнодосрочное освобождение, покинул тюрьму Жироны с добрыми напутствиями от всех, я надеялся, что никогда больше не увижу его. Вскоре он снова совершил преступление, и его поместили в тюрьму «Куатре Камине», но я все же продолжал надеяться. Однако напрасно. И виноват во всем был его адвокат.

После того как Гамальо вышел на свободу, мы с Каньясом продолжали видеться — главным образом в те дни, когда он приходил в тюрьму для встреч со своими клиентами. У нас было с ним однажды столкновение из-за Гамальо, но благодаря тому случаю я поменял свое мнение о нем в лучшую сторону, и наши отношения стали прекрасными. Встречаясь на территории тюрьмы, а иногда в городе, мы здоровались, останавливались перекинуться парой фраз, хотя всегда избегали разговаривать о Гамальо. У Каньяса в жизни начался не самый простой период, когда эта сумасшедшая начала лить грязь на адвоката, обвиняя его в том, что он являлся пособником Гамальо в издевательствах над ней. Я имею в виду его жену. Наверное, Каньяс рассказывал вам об этом, а мне известно только то, что известно всем. Некоторое время мы с ним не виделись. Я стал спрашивать о нем, и мне сказали, что у Каньяса возникли проблемы со здоровьем. Также ходили слухи, что была у него какая-то история с женщиной, навещавшей в тюрьме Гамальо. Вскоре Каньяс вновь объявился: начал посещать в тюрьме клиентов, и мы опять стали периодически встречаться, избегая лишь говорить о Гамальо.

Однажды Каньяс появился у меня в кабинете. Ничего подобного не происходило уже несколько лет, и я решил, что он хочет поговорить о каком-нибудь заключенном. Но адвокат ошарашил меня неожиданным заявлением: его визит ко мне связан с тем, что он согласился быть адвокатом Гамальо и собирался подавать ходатайство о его переводе из «Куатре Камине» в тюрьму Жироны. Я не мог поверить своим ушам. «Вы неисправимы», — вздохнул я. Каньяс улыбнулся: «Я просто адвокат. А Гамальо — мой клиент. Я всего лишь выполняю свою работу». «Разумеется, — сказал я. — Но мне кажется, что ошибаетесь именно вы. В любом случае благодарю вас за то, что проинформировали меня о своих намерениях». «Что ж, — произнес тогда Каньяс, и на его губах появилась какая-то лукавая, немного детская улыбка. — На самом деле я пришел не просто проинформировать вас». Он вытащил из портфеля стопку фотокопий и, положив ее передо мной на стал, заявил: «Мне бы хотелось, чтобы вы поддержали мое ходатайство». Я посмотрел на стопку бумаг, но не притронулся к ним. Решение о переводе заключенного в другую тюрьму зависело от пенитенциарного ведомства, но Каньяс знал, что мнение начальников тюрьмы также было немаловажным. Понимал, что будет непросто убедить меня поддержать его ходатайство, поэтому явился на встречу хорошо подготовленным. Каньяс объяснил, какие документы лежали передо мной: записка от начальника тюрьмы «Куатре Камине», где он высказывался в поддержку перевода Сарко, и несколько отчетов от тюремного персонала. По словам Каньяса, все эти отзывы свидетельствовали о том, что нынешний Сарко имел мало общего с тем персонажем, каким был во время прошлого своего пребывания в тюрьме Жироны. Болезнь, годы и собственные ошибки лишили его прежних сил и бунтарства, превратив в безобидного заключенного. Под конец Каньяс добавил и сентиментальные нотки. Он произнес следующее: «В прошлый раз Гамальо приехал сюда, чтобы обрести свободу. Теперь хочет одного: чтобы ему позволили дожить свои последние годы в покое. Не думаю, что у кого-нибудь есть право лишать его этого».

Я слегка приподнялся в кресле, взял принесенную им стопку бумаг, полистал их, не читая, и потом, вздохнув, вернул на место. «Послушайте, господин адвокат, — сказал я. — Возможно, Гамальо уже не тот, что раньше. Но все равно — даже старый, больной и умирающий, этот человек всегда будет источником головной боли. Мне осталось до пенсии более двух лет. Вам не кажется, что я тоже имею право прожить это время спокойно? Вам известно, что когда Гамальо находился в тюрьме, я не знал покоя, и к тому же все оказалось напрасно. У меня нет ни малейшего желания, чтобы все это повторилось. Да и вообще, какая польза от перевода? Естественно, начальник «Куатре Камине» не прочь избавиться от Гамальо, но на самом деле та тюрьма более современная, и условия там гораздо лучше, особенно для содержания Гамальо. Не принимайте это как нечто личное, но, если у меня будет возможность избежать появления этого человека здесь, я предпочту этого избежать. Мне бы очень хотелось, чтобы вы поняли это». Однако Каньяс не понял, и наш спор продолжался еще несколько минут. Потом мы вполне по-дружески расстались с ним, и, хотя адвокат все же всучил мне свои бумаги, ему не удалось вырвать у меня обещание если не поддержать перевод Гамальо, то, по крайней мере, не возражать против него.

— Но в конце концов вы поддержали его. Почему вы это сделали?

— Поддержал перевод? Если честно — не знаю. Однажды мне позвонили из пенитенциарного ведомства и спросили, согласен ли я на возвращение Гамальо в Жирону, и я не смог возразить. Вероятно, слова Каньяса и отчеты из «Куатре Камине» убедили меня в том, что Гамальо уже не представлял никакой угрозы и был совершенно безобиден.

— Это соответствовало действительности?

— Да. Когда Гамальо привезли в нашу тюрьму, меня поразило, что за столь короткое время можно было прийти в такое плачевное состояние. Гамальо страшно исхудал и с трудом передвигался. У него выпали почти все волосы, а лицо выглядело как череп, с черными зубами, ввалившимися глазами и отсутствием щек. Он производил впечатление не живого человека, а ходячего скелета, и отчеты врачей подтверждали, что все очень плохо. Гамальо в очередной раз получал заместительную метадоновую терапию, но СПИД пожирал его изнутри, и в любой момент даже самая незначительная болезнь могла сломить последние защитные силы организма и уничтожить его.

О возвращении Сарко в город не только не написала ни одна газета, но и в тюрьме его появление не вызвало ажиотажа. Однако я решил перестраховаться и отвел Гамальо отдельную камеру, чтобы держать его изолированным от других заключенных. Для него это была унизительная мера, уравнивавшая его с тюремными отбросами — насильниками и стукачами, но он не стал протестовать. Понимал: его былая слава и нынешняя физическая слабость были большим соблазном для типов, жаждавших утвердить свой авторитет, а у него уже не осталось сил, чтобы противостоять им. Гамальо не возражал, когда я попытался ввести для него расписание, в соответствии с которым он был бы постоянно чем-то занят с утра и до вечера. Это было глупо. В своем физическом состоянии Гамальо не мог следовать никакому расписанию, и, когда я осознал это, мне стало ясно, что Каньяс был прав и единственное, что мы могли сделать, — дать ему спокойно дожить свои дни.