Анатолий Иванов - Печаль полей (Повести)
— Ну и дурак, — сказал он.
Алешка тоже сел. Они сидели спиной друг к другу, июльское солнце жгло им плечи. Прилетела ворона, тяжело опустилась неподалеку на березовую ветку. Ветка качалась, а ворона глядела на них. Потом она испуганно вспорхнула, ветка снова закачалась. Из-за дерева вышла Шура Ильина, точно она, притаившись, все время стояла там, слушая их разговор. В руке у нее была старенькая корзинка.
— Вы что кидаетесь, — сказала она, строго вздернув выгоревшие брови. Глаза у Шурки немного косили, она стояла, смотрела в упор на Борьку с Алешкой и одновременно, казалось, высматривала кого-то еще по бокам. — Признавайтесь, кто кидал? Ты, Борька?
— Отстань ты! — сердито проговорил Борис.
— Еще и курят мне! — презрительно добавила Шурка. — Вот скажу вашим матерям, они вам ноздри-то повыдерут.
И разжала кулак. На ее жесткой ладошке поблескивала зажигалка.
— Дай сюда, — крикнул Борька, встал, взял у нее зажигалку, положил себе в карман и опять сел.
Шура тоже опустилась на траву, поджав под себя исцарапанные ноги, рядышком поставила корзинку. На дне корзинки лежали два небольших белых гриба.
— Ни черта грибов-то нету, — с сожалением сказала она. — Измаялась только. Все подлески истоптаны, откуда им быть-то… А ведь ты, Борька, мне чуть голову не проломил.
Шурка жила через три дома от Алешки. Алексей не любил ее за то, что она была красивая, а он, как считал сам, совсем некрасивый. И еще за то, что она все время по поводу и без повода смеялась, будто постоянно видела своими косоватыми глазами по бокам что-то смешное, чего не дано было видеть другим. Еще удивительно, почему она сейчас не хохочет, а сидит и печально смотрит на свою пустую корзинку.
Только он подумал так, Шура заулыбалась вдруг, потом запрокинула голову с гладко зачесанными волосами и захохотала.
— Ты чего? — поднял на нее Борька свои круглые, злые глаза. От злости его жесткие, черные волосы, подстриженные ежиком, заершились, казалось, пуще прежнего.
— Обманул меня сегодня мужичок-грибовичок.
— Какой тебе грибовичок еще?
— Есть такой.. Маленький-маленький. Его даже увидеть нельзя. Но такой хитрый-прехитрый. Утром я вышла из дома, а он стоит за деревом, поманивает: пойдем-ка, укажу тебе самое грибное место…
— Врешь ты все, — сказал Борька. — Видеть его нельзя, а ты, значит, увидела.
— Ничего не увидела я… Ну, догадалась, что он там стоит… Взяла корзинку и пошла. Иду, а он впереди бежит, играет со мной. Отбежит, спрячется за кустик или за травинку, ждет. Я подойду — он покажет язычок и дальше бежит. А язычок ма-аленький, с росиночку. И так же поблескивает.
— Гляди ты, и язычок разглядела.
— Эх ты — обиженно сказала Шура и замолчала. Алешка был рад, что она замолчала. Он бы еще более был благодарен обоим, если бы они догадались встать и уйти, оставить здесь его одного. Он бы еще поплакал, уже не сдерживаясь, потому что понял вдруг: слезы облегчают.
Но они не уходили. Помолчав, Борис равнодушно спросил:
— Как же он тебя обманул-то, этот мужичок?
— А так и обманул, — встрепенулась Шура и опять заулыбалась. — Водил, водил по лесу — и раз! — исчез. Я стою прислушиваюсь — не играет.
— Что не играет?
— Ох, непонятливый! — сморщила девушка облупленный на солнце нос и бросила прутик, которым расправляла, расчесывала примятую траву. — Когда он тут, этот мужичок-то, если прислушаться — тоненькая музыка играет. Будто крохотный-крохотный ручеек звенит. А тут слушаю, слушаю — не звенит.
— Не звенит, значит? — переспросил Борька,
— Ага, не звенит, — вздохнула она. — Так и не показал грибного места.
— Мужики — они такие… Они обманывают, — проговорил Борька.
— Что? — повернулась к нему Шура. И медленно начала краснеть.
Шуре тоже было пятнадцать лет, но она казалась взрослее. Длинная и тонкая, туго обтянутая стареньким застиранным платьишком, из которого давно выросла, эта девчонка всегда чем-то напоминала Алешке ящерицу. Может, тем, что была подвижной, стремительной, появлялась всегда неожиданно: то вывернется вдруг из-за угла, выскочит из подсолнухов на огороде, когда он, Алешка, шел куда-нибудь мимо их домика, или неожиданно выйдет, как сегодня, из леса, И Алексей от этой неожиданности всегда вздрагивал.
Шура, кажется, заметила это и однажды спросила:
— Испугался, что ли?
— Боюсь я… ящериц-то, — ответил он ей. — А ты — как ящерка.
Она захохотала. Хохотала она хорошо, носишко ее в это время подрагивал, а глаза становились еще косее. Но это Шуру нисколько не портило.
— Так они не кусаются, — сказала она, отсмеявшись,
— Шуршат они в траве, вот что. Шмыгают.
— Ну и пусть шмыгают.
— Дак не поймешь, то ли это ящерица, то ли змея…
Шура тряхнула головой, задумалась. Потом, что-то сообразив, холодно пообещала, глядя прямо ему в глаза:
— Я вот принесу из леса ящерку да суну тебе за шиворот. Будешь знать!
И ушла, строгая и обиженная.
Чем он обидел ее, Алексей до сих пор не мог сообразить. И только сейчас вдруг догадался.
Сейчас Шура сидела неподвижно и снова глядела печально на свою пустую корзинку. «Чудная, — подумал он. — То хохочет, то… И в мужичков-грибовичков вот верит». И без всякой связи вспомнил вдруг, что ее отца тоже убили на войне, еще в прошлом году.
Сразу же у Алешки перед глазами встала утренняя картина: мать распечатывает конверт, подносит к глазам бумажку, хватает сухими, жесткими губами воздух и валится на пол… Жгучий тяжелый комок подкатился к горлу и остановился — не проглотить его, не выплюнуть. «Оставите вы меня или нет?» — хотел крикнуть он, но не мог, потому что из глаз потекли слезы, а сквозь стиснутые зубы едва не прорвался стон. И он отвернулся.
Отворачиваясь, Алешка заметил, что старенькое Шурино платьице сбоку, возле небольшой, с кулачок, груди, разошлось по шву, и сквозь дырку просвечивала темноватая, загорелая полоска тела. И на эту полоску почему-то безотрывно глядел Борька.
Потом-то Алексей и услышал его слова:
— Мужики — они такие… Они обманывают.
Алексей незаметно вытер кулаком глаза и поднял голову. Он увидел, что Шура холодно смотрит в упор на Бориса, как смотрела на него, Алешку, когда он сказал: не поймешь, мол, кто там, в траве, шуршит, ящерица или змея.
Она, краснея, торопливо прикрыла локтем порванное место и еще раз, со злостью, крикнула:
— Ты что?!
— Ничего, — ответил Борька, отводя взгляд в сторону. — Чего тут раскричалась? У Алешки вон отца убили, а ты… Идешь мимо, так иди…
Брови у девушки вздрогнули, приподнялись. И больше Алешка ничего не видел. Он уткнул голову в самые колени и сам почувствовал, как затряслась его выгнутая горбом спина. Рвущиеся из горла рыдания он еще мог сдержать, но со спиной поделать ничего не мог: она тряслась.
— Не надо, Алеша… Понимаешь, не надо, — услышал он дрожащий Шурин голос и ощутил на своем плече кончики ее пальцев.
— Иди ты… Поняла?! — взорвался он, поднимая мокрое лицо.
— Я уйду, я уйду сейчас, Алешка… — торопливо проговорила она. И закричала на Бориса: — А ты чего расселся тут?! Ступай отсюда.
— Катись ты! Пристала… — попробовал было огрызнуться Борька, но девушка подошла и толкнула его.
— Иди, иди… Айда, сказано!
Чтобы не упасть, Борька вскочил на ноги, сжал кулаки. Но Шура, не давая ему опомниться, все толкала и толкала его — Борис пятился, махал руками, что-то кричал. А потом плюнул и пошел впереди Шуры.
Алексей смотрел на уходящих с облегчением. Потом лег на траву, растянулся во весь рост и вволю наплакался, уже никого не стесняясь…
С того дня вроде ничего не изменилось на земле и будто все стало немножко другим. Улица, на которой они жили, стала будто чуть поуже и погрязнее, разномастные домики, выглядывающие из-за поломанных заборов и штакетников, казались теперь Алешке испуганными, унылыми, а небо над ними — пустым и неуютным.
— Ну что, Алешенька, — тихо сказала осенью мать. — Как теперь со школой-то? Кормиться как будем?
После похоронной у матери что-то случилось с сердцем, и она ушла с завода, где работала формовщицей в литейном.
— Что ж, пойду работать.
— А может, на пенсию проживем как-нибудь? Хлебные карточки дают ведь…
— Да что уж… Пойду.
И он стал работать учеником токаря, а потом токарем.
До войны завод выпускал сельскохозяйственный инвентарь — бороны, культиваторы, сеялки, а теперь делает гильзы для снарядов и даже минометы. Рабочих не хватало, иногда приходилось не выходить с завода по нескольку дней. Но зарабатывал Алешка хорошо, и в общем жили они с матерью более или менее сносно.
Отношения с Борисом у Алексея были прежние. Виделись они, правда, редко.
Однажды, когда он, усталый, шел с работы, чуть не засыпая на ходу — пришлось почти без перерыва простоять у станка две смены, — его кто-то догнал и тронул за плечо.
