Е. Бирман - Эмма
Выше всего почитаем мы силу янтарного нашего меда, плода золотистых, привольно летающих пчел. К ним уваженье не знает предела. И осторожность, конечно. Встреча с пчелой непредсказуема может быть и чрезвычайно опасна, как с дуэлянтом заядлым бесстрашным, что острой рапирой своей многих отправил уж в ад или в рай, смотря по заслугам.
Но нет и не будет народа на свете счастливей, вольнее, чем наш. Молоды мы, озорны и беспечны. Кометою яркой в празднествах буйных проводим мы дни наших жизней недлинных. Если ж хандра, иль болезнь, или старость, или напасть другая коснется коростой своей лучезарного существованья, мажем на хлеб мы сладчайший наш мед, вкушаем и умираем во сне.
Чудный, божественный край! Благословенная жизнь!»
5
Только несколько слов я хочу сказать в этой главе — меня беспокоит, как Эмма смотрит на Леона. Не понравилось мне, как словно заторможены и одновременно неспокойны были узкие плечи ее, когда она не знала, что я гляжу на нее со спины, в те выходные, что я околачивался у них после теракта на территориях, когда сообщили о гибели двух человек из «сил безопасности», не называя имен, а Леон все не звонил и не отзывался, хотя предполагалось, что он тоже появится. Показалась мне излишне нервозной и вспышка ее веселья, когда он, наконец, объявился — цел и невредим. Нарочно задержался со звонком?
Я рассказал Эмме, что видел Леона в небольшой делегации заказчиков в нашей конторе, когда обедал в столовой. Хотя я сидел недалеко и смотрел на него в упор, он не заметил меня. На всякий случай я не стал его окликать.
— Ну и напрасно, — отреагировала Эмма как-то уж очень быстро, — он был в очках?
— Но он не носит очков.
— У него линзы, он потерял одну в какой-то стычке пару дней назад и еще не обзавелся новой. Если он был без очков, он тебя просто не видел.
Осведомленность Эммы неприятно поразила меня. Она продолжает быть насмешливой, когда мы занимаемся с ней любовью на чужой разболтанной кровати на съемной квартире моей умершей матери. Я продолжаю снимать это трухлявое гнездо для наших встреч, но отсутствие материнского пособия и выплачиваемая мною ссуда вместе с прочими расходами приводят к общему отрицательному балансу и истощают мои и без того не слишком значительные финансовые запасы. И вместе с ними, независимо от них, неумолимо тает что-то еще.
Нет, не удастся ограничиться несколькими словами. Странный случай произошел со мной на прошлой неделе. У меня выдался день, свободный от работы, мать больше не готовила для меня еду, и я решил пообедать в ресторанчике, недорогом, много лет уже не менявшем своего итальянского меню, но сохраняющем весьма приличное качество. Есть еще придорожное заведение, на автостоянке, это ближе к дому, но там обычно бывает уж очень шумно. Тем не менее, моя боязнь оказаться пленником какой-нибудь постоянной концепции, какого-нибудь «су-су-су», пусть даже превосходной итальянской кухни, порой приводит меня не то к бунту, не то к гастрономическому адюльтеру, на волне которых я решаю вдруг пойти именно туда, в придорожную харчевню, заказать бараний шашлык, к которому, хочешь не хочешь, положены два гарнира (я выбираю коричневый рис и картофельные чипсы, клянясь не касаться ни того, ни другого, и в итоге съедаю почти все чипсы и две-три вилки риса тоже отправляю в утробу). Еще до этого мне приносят четыре-пять восточных салатов в небольших розетках, которые я обязательно пробую, чтобы убедиться, что они по-прежнему мне не нравятся, и хумус с теплой лафой. Вот их, с сирийскими маленькими горьковатыми маслинами, часто лопнувшими, иногда и с расколовшимися косточками, я съедаю всегда без остатка, так что официант, пробегая мимо моего столика (в таких местах официанты обычно мужского пола и передвигаются в ускоренном темпе), спрашивает, не добавить ли мне еще хумуса и лафы. Нет, говорю я ему, спасибо, и когда приносят шашлыки, я ставлю шампур вертикально острием на тарелку и по очереди, начиная от острия шампура, вилкой, введенной между двумя кусками мяса (плоский металл самого шампура — пропущен между зубцами вилки) принуждаю их съезжать на блюдо. Жирными или жесткими кусками я пренебрегаю, откладывая их в опустевшее блюдце из-под хумуса. Обычные здесь многолюдность и шум воспринимаются мною как еще два гарнира или салата, ненужные, неиспользуемые, несъедобные, но неизбежные и неустранимые.
Но в этот день я поехал в итальянский ресторанчик, уселся, с удовольствием ответил на улыбку официантки, хорошо знавшей меня и иногда спрашивавшей, не принести ли мне того же, что я просил подряд два последних раза, заказал business lunch из холодного йогурта с мелко искромсанной свежей огуречной массой, островом-горкой поднимающейся посреди широкой тарелки, и куриной печенки с плоской, очень вкусной лапшой. Уже принесли мне сок грейпфрута и посыпанные специями свежеиспеченные булочки с розеткой мягкого масла, смешанного с мелко нарубленной зеленью, как я обратил внимание, что впереди меня сидит за столиком пожилая женщина, ужасно похожая на нашу Верховную судью, но лет на пятнадцать старше. Она выпила крохотную чашечку кофе, затем съела громадную порцию мороженого, которую предварительно разделила надвое, вытребовав для этого у официантки дополнительную чистую тарелку. Начав есть, она, однако, вдруг встала из-за столика и проследовала ко входу, где взяла газету и, вернувшись на место, просматривала ее содержимое, странно удерживая газету за верхние ее углы и словно отщипывая страницу за страницей. Читая, она порой вытягивала губы, причем, иногда это выглядело как приготовление к поцелую, но в другой раз было больше похоже на подготовку к плевку. На последней странице газеты ее, видимо, рассмешило прочитанное, и она коротко и диковато хихикнула. Когда расплатилась и встала, она вдруг двинулась не вперед к двери, а назад, за мою спину. Там располагаются туалетные комнаты и две раковины за перегородкой, но неизвестно откуда у меня возникла мысль, что сейчас, за моей спиной, она достала из сумочки молоток и уже целится мне в темя. Одновременно двое мужчин за наружными столиками выпустили навстречу друг другу клубы сигаретного дыма, будто подавая условный сигнал. Я оглянулся — женщина-«судья», конечно же, шла в сторону туалетных комнат. Странные мысли.
Я вспомнил, что давно не встречался взглядом с моим ночным приятелем — черным бородачом из теней листьев на блестящей стене пятиэтажки, соседней с нашим домом свиданий. Я, конечно, тогда еще, во время наших первых тайных встреч, познакомил его с Эммой. Почему бы нет? Мы смотрели на него вместе из ванной комнаты, он на нас — со своей белой стены. И вот я осознал — ведь громадный лобешник его и тени век под большими бровями давно исчезли, а я, вечно занятый мыслями об Эмме и о нашем с ней будущем в большой новой квартире, не поинтересовался в чем дело. Не удален ли он (как и мать моя из соседней с ванной комнаты) со стены дома номер 16, может быть свезли его в какую-нибудь палату номер 6 для теней деревьев на стенах? Мне и в квартиру подниматься не пришлось — уже со стоянки я увидел номер 16 на матовом колпаке и подстриженное дерево перед стеной.
К этому периоду моей жизни относится совершенно уже мутный отрывок, безобразный эпизод, заготовка, недооформленная словесная масса, зародыш какой-то истории, который я сначала назвал «Ощущение времени», но это, скорее, не ощущение течения времени, а тихого треска медленного его разрыва. Я дал рассказу другое название: «Двадцать минут».
«Я лежу утром на краю нашей кровати, придвинутой к окну, а она смотрит в него, стоя на коленях и опираясь на подоконник. Там за окном — индустриальный пейзаж. Магнитными щупальцами шарит по земле подъемный кран, собирая железный лом. Насытившийся хобот поднимает высоко вверх, к мутному небу, к грозди других таких же щупалец-хоботов. Когда подгоняют грузовой железнодорожный состав, приспускает одно из них, расслабляет магнитный мускул и наслаждается грохотом железопада и стоном бортов вагонетки. Дальше, за краном, фоном его, — ниспадающий контур близких высоких холмов, и точно по профилю их — гигантская линия передачи, электрической, высоковольтной, с дугами провисающих проводов, по которым катаются в гвардейских комбинезонах солидные электрики на дрезинах и резвая молодежь на скейтбордах.
На них она смотрела, обнаженная, из окна. Совсем меня не стесняясь. Ни открытой мне чисто выбритой подмышки, пахнущей вчерашним дезодорантом, ни смотрящего в стену обнаженного зада. Я кладу ладонь на правую, ближнюю ко мне ягодицу, а она начинает подергивать ею, будто стряхивая обгоревший обрывок старого, серого, пыльного газетного листа, хрупкого из-за давней встречи с огнем.
Все приятели мои усмехались, когда я сказал им, что мы с нею — вместе. А теперь она глядит вниз. Я прошу ее плотнее закрыть окно, чтобы избавиться от затекающего в него неприятного запаха. Разве можно жарить столько котлет на одном и том же подсолнечном масле? На кого она смотрит? Кто там? Наверно, наши соседи — подросток, глуповатый безобидный теленок, грузный, улыбчивый, умные делающий глаза, когда вежливо здоровается с нами по утрам. Всегда вместе с матерью, тоже большой, тоже грузной. Вот, небось, мать его подняла сейчас глаза, туда, куда смотрит мальчик ее, и увидела голые груди в окне, и соски бледновато-вишневые, и тянет за руку сына, уводит. Счастлива — безраздельно владеет чадом своим.
