Том Бойл - Восток есть Восток
Он ответил отечески авторитетно и твердо:
— Ни к чему. И так хорошо.
— А дальше, дальше что было, пап?
— Ax да. Так вот. Ночью разразилась гроза, как сейчас. Кривоногий Билли с товарищами измазали себе лица болотной грязью и подошли на долбленых челнах к краю болота. А там как раз жила семья белых поселенцев, недавно перебравшихся из… ну да, из Нью-Йорка.
— Да ладно тебе, пап, ты же выдумываешь.
— Нет-нет, я читал. Правда. Жили они втроем: муж, жена и мальчик — твоего возраста, Джефи, — и при них собака, немного скота и мул, кажется. Словом, фермеры. Осушили площадь в два-три акра и засеяли жирную землю хлопком и табаком. Всего несколько месяцев как приехали, не успели еще даже дом поставить, спали вот на таком же помосте под крышей, а с боков открыто во все стороны…
— Пап.
Джеф не стал отвлекаться. Он знал, что завладел вниманием сына. Подмигнув исподтишка Джули, он продолжал:
— Кривоногий Билли приказал своим ребятам женщину взять живьем, а мужчин убить и тела бросить на месте. Но хлынул дождь, и один индеец поскользнулся и упал, мушкет у него выстрелил, и все это как раз в тот момент, когда остальные, улюлюкая, выскочили из кустов. «Бегите!» — крикнул отец, и сразу в воздухе замелькали томагавки и стрелы, но мать и сын уже бросились бежать, и отец, сделав несколько выстрелов из ружья, чтобы они успели оторваться от погони, побежал за ними. Но знаете что?
— Что? — прерывающимся голосом переспросил Джеф-маленький, весь подавшись вперед и опираясь локтями о коленки.
— Они выбежали на торфяную закраину, но она отломилась от берега во время бури, и получилось словно во сне, они бегут что есть силы, но — ни с места, а Кривоногий Билли, лицо в потеках черной грязи, над головой занесен томагавк…
В этот миг мощным порывом ветра оборвало вверху завязки брезента, полотнище упало на воду, обдав их тучей океанических брызг. Сбоку и сверху, сквозь решето крыши, хлынул ливень. Джеф-младший и Джули с воплями бросились доставать плащи, а Джеф, вскочив, очутился лицом к берегу. То, что он там увидел, заставило его похолодеть. В полутьме на берегу, позади платформы, обозначилась некая фигура, и это не был ни аллигатор с акробатическими наклонностями, ни медведь, которого они чуть было не встретили, — нет, весь в лохмотьях, ноги колесом, с лицом, перемазанным грязью, там стоял Кривоногий Билли собственной персоной.
* * *Хиро, со своей стороны, не знал, что подумать. Собиралась гроза, заметно стемнело, и не было на всем болоте комара, мошки, клеща, пиявки, овода и прочей кровососущей братии, которая бы не успела его ужалить каждый не менее пяти раз. Перемазанный грязью и блевотиной, весь пустой внутри, как тыквенная калабашка, он, распугивая птиц, рептилий и лягушек, на ослабевших ногах выбрел из трясины под деревья, где вода стояла не так высоко и дно под ногами было потверже. Несколько часов назад, когда солнце жарило прямо над макушкой, он наткнулся на россыпь иссиня-черных ягод и, присев на корточки, набивал рот и глотал, покуда они не полезли назад, поднимаясь кверху, точно осадок в бутылке прокисшего вина. Потом долго лежал без сил и клял самого себя, своего инородца-отца, и крепконогую мать, и Рут: она предала его, дрянь, использовала, вставила в рассказ, употребила по своему капризу, а потом вышвырнула, как мусор. Вода колыхалась, будто колыбель. Он смежил веки под комариное зудение и, всплыв, заснул. Но когда солнце соскользнуло за горизонт и все живое в болоте низринулось на него, чтобы испить свою законную порцию японской крови, он поневоле очнулся. На самом-то деле его разбудили звуки — тихая, напевная мелодия, совершенно неуместно вплетавшаяся в какофонию рева, кряка и писка, беспощадно раздиравшую уши. Флейта, что ли? Неужели здесь, на задворках мира, кто-то играет на флейте? Следом проснулось обоняние и принесло весть об очаге и жарящемся мясе.
Гроза разразилась, когда он, нетвердо ступая, вышел из-за деревьев и ощутил под ногами колеблющуюся, мягкую, но все-таки почву — само по себе уже чудо, — но то, что он увидел, было и вовсе фантастика. Футах в ста впереди из тростника и кустарника поднималось некое примитивное строение, просто навес на столбах, но в нем жили люди, хакудзины, они сидели вокруг огня. Кто это, местные крестьяне? И вот такие у них жилища? Но как могут люди, даже самые грубые, обитать в болоте? Впрочем, это ведь Америка, и здешние жители ничем уже не способны его удивить. Кто бы они ни были — ковбои, молодые республиканцы или торговцы наркотиками, ему совершенно безразлично, он истерзан голодом и отчаянием, весь пропитан болотной водой, он на краю гибели, и эти люди ему нужны.
Однако даже и на краю гибели лучше действовать осмотрительно. Он вспомнил лупоглазого негра, полезшего в драку за своих устриц, и девицу в магазине, где продают кока-колу, и Рут, которая усыпила его бдительность, подчинила его себе, а потом сама же перешла на сторону его врагов и вырвала у него сердце. Он чуял запах мяса, видел укрытие. Хорошо было бы обсушиться, хотя бы минуту посидеть в тепле!.. Но как к ним подступиться, к этим дикарям? Объяснять им, что он голоден, — бесполезное дело, это показал опыт с негром. Подход в духе героев Клинта Иствуда тоже ничего не дал, хотя ругался он правильно и может этим гордиться. Единственный действенный способ это обман: Эмбли Вустер поверила, что он — некто по имени Сэйдзи, а если поверила она, то, может быть, и эти люди поверят. Но нужна сугубая осторожность. Люди, которые живут в таких невозможных, немыслимых условиях, что в это даже трудно поверить, должны быть грубыми и порочными. Какое-то даже кино такое было, где горожане плывут на лодках, а на них нападают дикари, засевшие среди скал.
Но они уже его заметили. Полыхали молнии, струи дождя хлестали наискось. Перед Хиро на помосте стоял мужчина, вид у него был растерянный, испуганный — уже нехорошо, — и он что-то кричал, а двое других — женщина и мальчик — замерли на месте. Что он кричит? А, ну да, конечно. Боевой клич хакудзинов: «Помощь не нужна?»
Хиро постоял, глядя на них, потом оглянулся вокруг на топь под дождем. Он отчаялся во всем, он изнемогал от голода и весь распух от комариных укусов, грязный, насквозь вымокший, потерявший много крови, он словно бы всю жизнь ничего другого не видел. Чего ему опасаться? Пусть его застрелят, пусть привяжут веревкой и прибьют гвоздями к кресту, пусть сдерут с него кожу, пусть сожрут — наплевать. Рут его предала. Город Братской Любви обернулся обманом. А есть только болото, и ничего, кроме болота.
— Тури-ист! — крикнул Хиро, повторяя за девицей в магазине, — упал за борт!
Никакой реакции. Ничего. Два лица поменьше появились справа и слева от первого, и три пары водянистых глаз впились в него, как три пинцета. А ветер выл. И деревья ходили ходуном.
— Тури-и-ист! — еще раз проорал Хиро, поднеся ко рту ладони рупором.
И тут случилась еще одна, самая удивительная вещь в цепи удивительных вещей, происшедших с ним после прыжка с верхней палубы «Токати-мару»: они поверили. «Держись!» — крикнул ему мужчина, словно тонущему ребенку, и, в одно мгновенье спрыгнув с помоста, двинулся к берегу по колено в болотной жиже. Спасение было проведено по всем правилам. Мужчина ухватил Хиро за одну руку, взвалил себе на спину, словно раненого, как будто дождь — это не дождь, а град пуль или раскаленная шрапнель, и рысью побежал с ним в укрытие, а там уже хлопотали женщина и мальчик, они подвесили нечто вроде театрального задника для защиты от непогоды. Не прошло и нескольких минут, как у них уже вовсю полыхал огонь, и Хиро вытирал волосы полотенцем, а мужчина протягивал ему спальный мешок — завернуться. Закипела вода, ему дали в кружке, изолированной пенопластом, моментального бульона с лапшой, и он ел, а они суетились вокруг, подкладывали дрова в огонь, затыкали прорехи в крыше и смотрели на него покрасневшими глазами.
— Еще? — предложил мужчина, когда Хиро опустошил первую кружку; он только кивнул утвердительно в ответ, как перед ним, словно по волшебству, появилась новая порция.
— Надо переодеться в сухое, — сказал мужчина и не успел обернуться к женщине, как она уже принялась рыться в рюкзаке, плотно набитом рубахами, трусами, носками и полотенцами. Рюкзак? Значит, они туристы? Но почему они тогда не устроили лагерь среди чистой сухой широкой прерии, а полезли в эту клоаку? Гайдзины. Никогда ему их не понять, проживи он хоть сто четыре года. Ему дали одежду, футболку с дурацким детским рисунком во всю грудь — какая-то улыбающаяся рожа, а снизу подписано: «Самый лучший на свете папа», пару тесноватых трусов и синие джинсы с неподшитыми штанинами, которые никогда бы на нем не застегнулись, если бы не бесконечные лишения, которые претерпела его бедная хара. Хиро отошел в сторону переодеться, не переставая признательно кланяться, прикидывая, сможет ли за всю жизнь расплатиться, и так щедро расточая слова благодарности, ну прямо боготворя своих благодетелей. Не хочет ли он еще есть? Хочет. И вот на решетке с треском жарится мясо, и дают хрустящий картофель, и крутые яйца, и морковные палочки, и капустный салат, и кекс.
