Женя Павловская - Обще-житие (сборник)
Вот и утром, плетясь к богачке Бетти, мечтала о том, как, получив целых полторы сотни, не станет их тратить на еду, а купит наконец Лельке джинсы «Ли», пусть, дурачок, радуется. Себе, так и быть, туфли, которые бы не натирали косточку на пальце, маме Доре — большую кастрюлю для супа. Давно присмотрела. А если что-то останется, то французский сыр для Сережи. Осуждая в целом Америку, он все же отыскал в ней небольшие оправдательные моменты — сыр бри, сыр горгонзола, пиво «Будвайзер» и газету «Новое русское слово». Остальное ни к черту не годилось и раздражало.
Новая профессия (cleaning lady это здесь называлось — «леди по уборке», неплохо придумано, а? Леди!) наложила-таки на Аню отпечаток. На улице, в метро, даже моясь под душем, она представляла как ловко теперь сможет убрать свою собственную квартиру, если эта квартира когда-то в ее жизни появится. Что вряд ли, конечно. Все уголочки чисто-начисто вымоет, все дверные ручки пастой надраит, она знает, где продают отличную пасту. Все карнизы специальной мягкой щеточкой обметет. Только, пожалуйста, пусть квартира небольшая будет, чтобы не девять часов подряд надрываться. Гостиная и две спаленки. Кухня, конечно, вся из светлого дерева, а пол кафельный — мыть легко, можно даже без химикатов. И обязательно балкон с выгнутыми в виде вопросительных знаков чугунными прутьями и со свисающими плетьми огненных настурций — она такое фото углядела в глянцевом журнале «Décor», подаренном Генриеттой Матвеевной: «Изучайте жизнь, Анечка». Ох, какой журнал!
Так… беру вот этот кожаный кремовый диван и стеклянный низкий столик со страницы двадцать три! Нет, передумала, диван вон тот, цвета переспелой вишни, на следующей странице. А столик, нет-нет, не убирайте, оставьте! И вот ту плоскую керамическую вазу — посажу в нее цветочки имени меня, анютины глазки, как на странице сорок второй. Убралась, скажем, переоделась во все легкое, светлое и вышла с журналом на балкон — не леди по уборке, просто леди — с кофе (розовая английская чашка на девятой странице)… Без балкона и настурций Анна решительно не соглашалась — и не просите, и не уговаривайте даже!
«Моя интеллектуальная деградация, — утешала она себя в коротких антрактах, — это просто защитная реакция от стресса. Самотерапия. Даже анестезия. Стало быть, не страшно, даже немного полезно об этом думать. Ничего страшного. Стыдиться нечего». И, успокоенная, продолжала страстные игры в собственную квартирку со спаленками. Любовалась узорной решеткой балкона. Кресло на балконе пусть будет белое, плетеное, как в том дворе, куда плакать ходила. Шторы — шелковые, тяжелые, как у Бетти, только не розовые, а бледно-оливковые. Их благородную шершавость она чувствовала даже на ощупь, отчего внезапно пугалась — вдруг вправду уже свихнулась? Нет, это сейчас никак нельзя себе позволить. Время не подошло. Да тьфу! Господь с ней, с квартиркой, нет — и не надо. Думать о долларах — и то безопасней. Зеленый Вашингтон, и все тут! По крайней мере, не чревато осязательными галлюцинациями.
Купив через шесть лет в уютном скучном пригороде собственный дом, она наняла для уборки двух крепких бразильских молодок, знающих себе цену — брали в час втрое больше, чем платила миссис Штейнбик.
Катком прокатились по Анне шесть каторжных лет, в которые вместились и уборки, и посещение вечерних компьютерных курсов в колледже, череда работ и увольнений, изобретений велосипеда, и ломления в открытую дверь, и попытки перебить плетью обух, закалившие ее, как рабочего мартеновского цеха. Мучительное вживание в неподатливый английский (а ну, давай, гад, кто кого, — сжав зубы, цедила Аня телевизору) и вечный страх за Лельку. Он вел нелегкую личную борьбу за свободу и независимость, которая приносила свои, неожиданно и весьма чувствительно падающие на голову, плоды. Шесть лет Аня ломала себя, выкручивала душу, как акробат тело, стараясь угадать, как хоть немножко понравиться этой стране. Работа в фирме, на которой за три года она выросла до менеджера, досталась ей неожиданным образом и с той стороны, откуда менее всего можно было предполагать.
Мама Дора жила отдельно и полюбила путешествовать. Дважды в год Аня брала ей путевки в русском агентстве, каждый раз вспоминая «мой друг играет на скрипке очень хорошо. Его родители ездят в путешествия каждый год». Раздавшийся в талии Сережа жил по строгому плану: треть суток лежа мыслил, треть спал, треть сидел у компьютера и, жуя что попало, «занимался творчеством» — надалбливал указательными пальцами статьи в русскую газету о глобальном падении нравов, упадке экономики, росте коррупции и ядовитости пищи. Между Сережей и Лелькой шли тяжелые бои за компьютерное время — они, похоже, сравнялись в умственном развитии. Пришлось купить второй компьютер, после чего война продолжалась с небывалым ранее ожесточением уже за место у нового компьютера.
Аня целый день на взводе: менеджер большой фирмы. Плюс отнимающий время вялый роман с хорошим женатым человеком Джоном, в друзья ни по каким параметрам не годящимся и на скрипке не играющим. Разве можно ему сказать: «А помнишь?..» Не помнит он, откуда? И не читал Пастернака, не слушал Высоцкого, и мультяшки в детстве другие смотрел, и папу его из партии с позором не выгоняли, и кроссовки у фарцы с переплатой не добывал. Ну сводит в ресторан, ну проконсультирует по поводу налогов, акций и займов. Даже в постели чувствуешь, что приличный, что женатый, что борец за постылое равенство полов, что всем телом либерал. Что, нетушки, не играет, увы, на скрипке. И никогда не будет. Надо бы, конечно, честно объясниться и разбежаться, но вдруг обидится, впадет в депрессию — и так у него с самооценкой не очень-то…
Всю жизнь Ане не везло в любви — попробуй не будь от этого фаталисткой. Разве что вот Димка, нелепый такой был, со старшего курса… Да что вспоминать — стыд, глупость, наваждение, мираж. Ушло, ушло, ушло. Не было… Увела подруга, толстая Светка — подошла, взяла за руку и легко увела… А она, идиотка, боясь унижения, не бросилась вслед, не заплакала, не оттолкнула разлучницу…
С чего это я вдруг вспомнила? Кстати, который час? — с утра на работу. Ох, ни на что нет ни минуты! Смешно — собиралась когда-то обметать уголочки, чистить плиту. Слава богу, не перевелись еще нелегалы из Бразилии!.. Мечтала о балкончике с узорной решеткой. В сущности, неплохое было время. Всего хотелось, на любую чепуху ахала, новые босоножки на кровать ставила — любовалась…
Куцый остаток Аниного времени тратился на мазохизм — расковыривание незаживающих болячек вины перед неработающим Сергеем (все же муж, а я его не уважаю, даже изменяю), перед Лелькой в возрастных прыщах и амбициях (мальчик взрослеет, это так трудно, а я весь день на работе), перед меланхоличным котом Кузьмой (прошлым летом оскопила животное, каково ему) и даже перед полностью всем довольной мамой Дорой (к моему приходу жарит оладьи, а я эту еду уже есть отвыкла)…
Однажды в поисках квитанции об уплате налогов наткнулась на свою фотографию времен приезда в Америку.
Дурочка, романтическая размазня. Глаза, как у побитой собаки, кривая улыбка, дурацкое платье в голубой горошек. Еще до эпохи компьютерных курсов в колледже. Эпоха, пожалуй, уборок. Птичка миссис Штейнбик, миллионерша Бетти.
Бетти — это, между прочим, этап. Помнится, кроме ее миллионерских кухни-столовой-гостиной-ванной пришлось едучей пастой довести до блеска гору почерневшего столового серебра. И на втором дыхании, то есть на последнем издыхании, начистить опухшими, зудящими руками пакет картошки величиной с тумбочку — хозяйка, очевидно, планировала сделать ее коронным блюдом застолья. Вечером Бетти, отвернувшись и пошуршав в кошельке, королевским жестом протянула Ане две мятые двадцатидолларовые бумажки…
Что? Сколько? Не может этого быть! Сорок долларов за почти двадцать часов каторжной работы?! Всего сорок?.. Аня в растерянности продолжала глупо стоять посреди кухни, держа деньги на весу двумя пальцами. Как-то не получалось положить их себе в сумку. Бетти тут же все поняла: «Я вижу, вы не торопитесь, Ани. Тогда уж заодно выгребите прошлогодние листья из-под веранды и соберите в бумажные мешки. Вам это будет нетрудно». Онемевшую Анну окатило волной злое вдохновение, и она совершила свой первый в Америке настоящий поступок (пожалуй, даже Поступок с большой буквы).
— Бетти, существует такой обычай: дарить перед праздниками бедным деньги. Вот, возьмите, — и аккуратно положила две позорные, жгущие руки двадцатки в карман Бетиной блузки, — это от меня, благотворительность.
— Спасибо! — скроила улыбку, Бетти, засовывая деньги поглубже в карман, — бумажные мешки для листьев лежат в чулане, вы там найдете…
Аня молча вышла с каменной спиной, специально не хлопнув дверью — это было бы недостойно ее королевского поступка. Листья потерпят — ничего, выгребет другая дура… От ярости жгло глаза. Пройдя полквартала, заново проиграла всю сцену, и на нее напал хохот — до слез, до икоты. Месть, что и говорить, блестяще провалилась, Бетти не пошатнулась. Но зато она, Аня, идет легко, дышит свободно — гордая и не униженная. А у старухи будет несколько миллионов плюс сорок долларов ее, Аниной, милостыни. Да, судари, да — именно милостыни!!! Именно так! Бетти это, ясное дело, безразлично, у нее орган стыда атрофирован. Но я — я-то буду помнить об ее позоре всегда! Жаль, что я не была в светло-серых замшевых перчатках, до чего было бы аристократично после этого их брезгливо снять и небрежно выбросить в урну. Анна про это читала в одном романе. Почти выветрившийся аромат классики девятнадцатого века, подпортившей многим жизнь, время от времени ударял ей в голову то сентиментальным штампом, то неадекватной реакцией на простые явления жизни… В сумке завалялись четыре доллара с копейками, и она — эх, была не была! — решила на радостях кутить широко, напропалую, по-гусарски. Купила себе фисташковое мороженое, а Лельке пузырчатую жевательную резинку «бабл-гам» — гадость ужасная. Когда из его рта вдруг постепенно выдувался мокрый розовый пузырь, она отворачивалась — тошнило. Переходя дорогу, счастливая Аня снова громко захохотала.
