Джойс Кэри - Из первых рук

—Мне бы ты в таком цвете не подошла, — сказал я. — Но скульпторы, наверно, народ неразборчивый.

Тут вошел Эйбл и сказал:

—Эй, Лоли, какого черта ты валяешься здесь столько времени?

—Ты же не велел мне одеваться.

—Не велел? Ах, извини. Разве ты не проголодалась? Вставай-ка, выпей чаю. Нет, погоди. Минутку. В изгибе левого плеча что-то есть. — И он принялся тесать камень.

Он тесал всю ночь. Я слышал, как он напевал и насвистывал. А когда утром я заглянул на его половину, то нашел его в великолепном настроении. Он здорово продвинулся. Но тут мы заметили, что Лоли плачет. И когда мы спросили ее, с чего это она, она сказала, что боится за Эйбла. Он, верно, страшно устал. Но мы подняли ее, хорошенько растерли полотенцами, напоили чаем, и десять минут спустя она уже готовила нам завтрак.

—Вот это женщина. На тысячу одна, — сказал Эйбл. — Вынослива, как слон. Она позировала мне как-то на улице в декабре, когда снегу было по щиколотку; я ее не заставлял, сама захотела — и ничего. Только кончик носа обморозила, а он мне и не нужен.

Лоли действительно была крепко скроена. А в жене это первое дело. Она позировала Эйблу весь тот день и почти всю ночь. Пока у него самого резец не стал валиться из рук и в глазах не потемнело.

Назавтра у него, конечно, опять разладилось. В сердцах он швырнул молотком в зеркало леди Бидер и смылся. Лоли разыскивала его по всему Лондону. И каждый вечер приходила ко мне плакаться. Только бы он опять не повесился, говорила она.

—Он всегда так: день хандрит, день на седьмом небе. Не люблю, когда у него хандра. Но что поделаешь? У каждого свои недостатки. А он, надо прямо сказать, муж хороший. Не то, что Биссон. Тот бьет натурщиц спортивной дубинкой, просто так, чтобы поразмяться.

—Мне казалось, эта группа ему удается.

—Удается? — сказала Лоли. — Нет. Прежняя была лучше. Впрочем, все его скульптуры никуда не годятся. Ни в одной меня узнать нельзя — бесформенная куча. Только, пожалуйста, ему не проговоритесь. Сам он не увидит, а работа его успокаивает. Ах, бедняга, — сказала она жалостливо. — Горе одно, а не скульптор. Вряд ли хуже есть на свете. Но, по-моему, он счастлив. Как вам кажется? Насколько может быть счастлив человек с таким хилым здоровьем и при таком беспорядочном образе жизни.

—Думаю, что счастлив, — сказал я, — Иногда. Только, пожалуй, сам того не замечает.

—Ему нравится быть скульптором, — сказала Лоли. — Наверняка нравится. И я ему тоже нравлюсь. Особенно со спины. Нет, конечно же, он счастлив.

—Насколько может быть счастлив человек, — сказал я.

—Счастлив, — сказала Лоли неуверенно. — Во всяком случае, когда у него подъем. Уж я-то знаю, как с ним быть, когда в руках у него новый камень и нет бессонницы.

—Что, он уже однажды вешался?

—Пытался. Но как раз когда он начал задыхаться и терять сознание, ему вдруг в голову пришла новая идея — что-то вроде новой готики, — и он забарабанил по стене. Пришли соседи и сняли его.

Раздетой Лоли была мне ни к чему. Формы для скульптора: ни шеи, ни талии, ноги как солдатские сапоги. Но в одежде она мне нравилась. Она придерживалась старой моды: лиф на пуговичках, длинная юбка, шляпка с перьями в стиле старушки Фил Мей. Дело в том, что, как она мне объяснила, при такой короткой шее лучше носить длинные волосы. А так как они были густые, она зачесывала их вверх, а такая прическа требует шляпку. И так как ноги у нее были короткие и толстые, она предпочитала длинную юбку. Поэтому она остановилась на моде девяностых годов. И ей это шло, с ее моськой как у мопса. При виде Лоли я вспоминал свою юность, когда женщины выглядели женщинами. Конечно, до Сары ей было далеко. Лоли росла в эпоху хромированной посуды и вошла в жизнь вместе с целлофановыми обертками. Порою она сама не знала, что она — женщина или зубоврачебное кресло.

— Рожать детей? — говорила она. — Нет, только не я. Столько хлопот ради пушечного мяса. Не пойдет. А когда ты из-за них вся выпотрошишься, они тебе скажут: «Освобождай, старая, место, пора на кладбище».

Когда я смотрел, как она потягивает пиво в «Орле» и ее страусовые перья колышутся от ветерка, обычного у газовых заводов, я чувствовал себя снова двадцатилетним, в котелке и узких брючках. Но когда я обнимал и тискал ее, она не хихикала, как женщины в доброе старое время, и не шептала: «Не смей!», и не подымала на меня, как Рози, глаза, говорившие: «Вперед, вперед, смелей, вперед», а только отхлебывала очередной глоток пива или продолжала объяснять, какие у Эйбла слабые нервы. Нет, настоящей жизни, жизни женщины, она и не нюхала. И никакой другой у нее тоже не было.

Но я охотно разгуливал со старомодным лифом и страусовыми перьями, и мы обошли все пивнушки и другие злачные места в Челси, Хемпстеде и Хаммерсмите. Завернули даже в «Элсинор».

Я подумал, что Плант сможет помочь нам: он наперечет знал все ночлежки вместе с их обитателями.

Мои отношения с Плантом уже не были прежними. Он был против моего переезда к Бидерам. Ни разу не зашел ко мне туда и наотрез отказался взять у меня взаймы.

—Извините, мистер Джимсон, — сказал он, — но я люблю быть сам по себе. Не делал и не буду делать долгов.

—Очень хорошо. Но жить-то вам надо,— сказал я. Я застал его на кухне в «Элсиноре» без гроша в кармане. Есть ему было нечего.

—Мне дают койку за то, что я здесь убираю.

Когда я рассмотрел его получше, мне показалось, что он постарел лет на двадцать: ему можно было дать все восемьдесят.

—Послушайте, Плант, — сказал я. — «Элсинор» вас уморит. Вы не созданы для ночлежки. За место в жизни приходится бороться. И чем ниже стоишь, тем яростнее. А вы так и не научились драться. Философ до мозга костей — ни кулаков, ни зубов.

Но Плант только качал головой.

—Каждому свое, мистер Джимсон, — сказал он. — Каждому свое. Жизнь сложилась так, как сложилась.

—А как сложилось с едой? — спросил я.

—Да ничего, — сказал он. — Народ здесь на редкость небережливый. Вы даже не поверите, сколько огрызков хлеба и бекона летит в ведро. А уж счистить мякоть с селедки никто не умеет. Так что мне хватает.

И он не взял у меня ни пенни.

—Нет, — сказал он. — Уж вы извините, мистер Джимсон, но я не люблю делать долги.

—Беда с вами, Планти, — сказал я. — Слишком уж вы горды. Неужели лучше выуживать огрызки из помойного ведра, чем сознаться, что вы неправы?

—В чем неправ, мистер Джимсон?

—В отношении к жизни. Тут нечего мудрить. Все очень просто. Как сказал дрозд улитке, прежде чем разбить ее раковину о камень: «Не так, так этак».

Но говорить с Планти было бессмысленно. Он слишком глубоко ушел в себя. Даже не мог сказать, заглядывал ли Эйбл в ночлежку, так как не видел, кто приходил и уходил. Он целыми днями сидел, забившись в угол, пытаясь понять, что же с ним произошло и как это могло случиться, пока не пришел хозяин, не повесил ему на крюк ведро, а в левую руку не сунул метлу. И тогда Планти принялся чистить нужники, мыть лестницы и выносить помои. И все это как во сне.

Эйбла вообще никто не видел. Хотя на человека с такими глазами, такой шевелюрой, такими ручищами, в малиновых носках и зеленых сандалиях нельзя было не обратить внимания. Я начал думать, что он попал под машину или удрал за город.

Но Лоли не теряла надежды.

—Нет, — сказала она. — За город он не ездит, разве что на час-другой, и то если по делу. Он не выносит природу. Она напоминает ему пейзажи. И не думаю, чтобы он снова стал топиться. Он не взял с собой ни скарпеля, ни шпунтов.

—А он уже топился?

—Дважды. Первый раз он спрыгнул со ступеней Вестминстерского моста, но все кончилось как нельзя лучше. Потому что у парня, который его вытащил, уши оказались без мочек, и у Эйбла родилась идея, как повернуть абстрактную скульптуру, что-то вроде вазы, над которой он тогда работал. А второй раз он сунул в карман все свои молотки и прыгнул с моста Ватерлоо, но, коснувшись воды, открыл в себе такое удивительное чувство горизонтальной плоскости, что сейчас же стал звать на помощь. Он тут же помчался домой и сделал фигуру, которую назвал «Ровная поверхность». Никто, правда, не принимал ее всерьез. И, между нами говоря, ничего в ней и не было хорошего. Но Эйбл ходил счастливый недель шесть. А потом из нее получилась отличная кухонная доска. Слава Богу, он порвал с абстракционизмом, — сказала Лоли. — Он, конечно, дрянной скульптор, но все-таки уже не абстракционист.

Я не удивился, услышав, что Лоли не одобряет абстракционизм. Как если бы осел зеленщика вдруг заявил, что его не волнует купол Святого Павла.

—Надо полагать, он обходится без натурщицы, когда занят абстрактной скульптурой?

—Да, тогда я нужна ему только как женщина. Но что он тогда вытворяет! Еще немного абстракций, и мы оба протянули бы ноги. И что все находят в этом абстракционизме? Все равно что есть треугольники и спать со швейной машиной.