Михаил Белозеров - Река на север
— Власть отвратительна, как руки брадобрея, — сухо заметил господин полицмейстер, мрачно проверяя подбородок, и снова занял кресло напротив. — ...М-да, хорошо... оставим это, — назидательно постучал пальцем по столу. — Надо быть реалистом — возможность уехать в другую страну! Кому такое выпадет? Договорились? Отправим вас за границу...
— Слишком шикарно! — удивился Иванов.
— За счет государства. Я выпишу два пропуска и визы. Заберете сына. Деньжат подкину на первое время. Н-н-н?..
Он изучал: нежно, едва насмешливо и отечески добродушно, оборотив к нему одутловатое лицо; радостно морщась и подергивая бескровными губами; "Вы правы, жизнь — дерьмо, но я же предупреждал..." Это была странная любовь, почти что бескомпромиссная, и он не церемонился. "Только полоумный, не стесняясь, может подчеркивать свою роль как создателя", — подумал Иванов.
— А вы здесь обольете меня грязью?
— Перестаньте, — поморщился господин Дурново. — Для нас, гусей... — сделал короткую паузу, — мы всегда сухими выйдем из воды... — Казалось, он даже почти подмигнул левым глазом в нежной желтоватой склере.
Иногда ждешь одной-единственной фразы, и эта фраза стоит того, чтобы над ней задуматься.
— Рецептов на все случаи жизни нет! — Господин Дурново оценил его молчание как колебание.
— Я бы ответил... "по-турецки", — произнес Иванов, — но не умею...
Он вдруг почувствовал, как у него заболели мышцы на лице.
— Ну да? — удивился господин полицмейстер. — Вы не в том положении. К тому же здесь скоро начнется заварушка, и о вас забудут. Сделаете свое дело, и "ж-жик", — он провел ладонью по столу, словно отшвыривая лист бумаги.
— И все-таки Второй Армейский Бунт? — спросил Иванов.
— Второй и единственный, — простодушно сознался господин Дурново. — Вам же не нравится?
Он успокоился. Краска сошла с лица. Казалось, он даже рад такому повороту в разговоре.
— Не нравится, — признался Иванов.
— Мне тоже! Национализм всегда грязен. И через десять лет он будет так же грязен, как и сейчас. Они... — он почему-то неопределенно мотнул головой, словно адресуя слова кому-то снаружи, — выискивают новых врагов. Они думают, что словами можно что-то изменить. Ничего не изменится, ничего...
И Иванов вспомнил, что теперь один из господ редакторов мог крикнуть, никого не стесняясь, на истерических нотках: "Гэть з моеи хаты!" — всем тем, кто не разделял его мнения о независимости страны. Через год он ходил в наперсниках у премьера.
— Ах! — воскликнул Иванов. — И это столпы?!
— Не разжалобите, — живо произнес господин Дурново. Я ведь случайно, понимаешь, здесь застрял, ехал в эшелоне после войны, увидел казачку и спрыгнул. Меня так и прозвали — "выпрыгнувший из вагона"... — Впрочем, — он словно споткнулся о лицо Иванова, — извольте. Что это за страна, где губернаторами становятся директора магазинов, а президентами на общественных началах — мясники! Времена... времена... Довольны?
— Вы хотите сказать?..
Ложь — она не обязывает. Она просто не дает понять друг друга. Заставляет говорить на разных языках. Тайная ложь, построенная на двусмыслии.
— Ничего я не хочу! Я, как музыкант в яме, — всегда спиной к действу, — посетовал господин полицмейстер. — Говорят, у Бога есть свой план, но он мне непонятен. После смерти времени на сожаление не остается, его просто нет. Сегодня мне... Мне, генералу двух стран, позвонил голодный мальчишка. А у меня самого такой же внук в деревне на молоке, и в девяноста девяти случаях я реагирую одинаково... А мне нечем его накормить, кроме помидоров и водки — шаром покати.
— Но вы же этого хотели... — напомнил Иванов.
— Я ведь боевой офицер, — признался господин Дурново. — Меня не спрашивали. — И забубнил, как на исповеди: — Выиграл три сражения. Участвовал в пяти. Одно проиграл вчистую, сидел в плену — во вторую коммунистическую...
— Какую, какую? — переспросил Иванов. — Что-то не припомню.
На этот раз он взял верх, но испытывал тягостное чувство разочарования.
— Вот именно! И я такую не знаю. Но говорят — была и даже пишут...
Чего-то в его лице не хватало. Может быть, даже чуть больше уверенности в словах, словно он все еще сомневался в их правильности, а может быть, он сомневался даже в своей искренности.
— Кто говорит? — удивился Иванов.
Господин полицмейстер еще раз выразительно потыкал в потолок:
— Да, знаете, всякие... — Он вдруг сделался осторожным и недоверчивым: — Э... батенька, друг мой... Один приятель в кадрах дал посмотреть мое дело, а там между прочим записано: "Политическое лицо не выявлено... В новой жизни общественного участия не принимал". Мы катимся ко всем чертям на полной скорости... — Но как человек старой закваски упрямо держался принципа доверять начальству. — Я обложен, как заяц, и за мной тоже следят... Не скажу кто. Да-с! Куда мне рыпаться? Страна, в которую я бы отправился тут же, как и вы... если бы мог, для меня закрыта. Думаете, вы исключение? Впрочем, вы можете выбирать, а мне что делать? Получается, что убивать легче, но только на войне. А сейчас-то мир. Что прикажете?
Иванов пожал плечами: "Глубокая мысль! Кто бы мог подумать?" Герой из господина Дурново не вышел, не те времена. Отец был другим — честным перед собой, таким и умер. Бог всегда рождает в человеке тяжелое ощущение метафизики. Если в данном случае это можно назвать метафизикой.
— Вы, мой друг, мне нужны. — Отцовские нотки всколыхнулись в господине полицмейстере, как запахи старых книг. — Идеалисты иногда годятся в таких ситуациях. Все эти выскочки воображают, что умеют управлять и руководить. Правительство, которое допускает попрошайничество детей... А с другой стороны, что ты поделаешь с этим, если строй все равно надо защищать, вот я и защищаю...
— Для генерала вы очень смелы, — заметил Иванов.
— Совестно даже здесь вас держать... — уныло признался господин Дурново.
— Ничего, — сказал Иванов, — я буду принимать солнечные ванны. Сколько у меня времени?
— Сутки. На этот срок я отстраню моего помощника от ведения вашего дела. Но будьте осторожны, доктор Е.Во. всячески будет стремиться узнать цель вашей миссии. Читайте, — и подтолкнул папку. — За картиной сейф, на ночь положите папку туда, ключ оставляю, подсуньте под коврик.
Иванов открыл первый лист.
Третьей в ряду списка членов нового правительства после господина Ли Цоя и доктора Е.Во., которому выделялась роль главного царедворца, значилась фамилия Королевы.
Иванов изумленно поднял голову.
— Увы, — заметил, поднимаясь господин Дурново, — кое с кем вы уже знакомы... Тем честнее будете действовать. Я вас не связываю по рукам. Если вам так нравится доктор Е.Во., он в вашем полном распоряжении. Я вам дарю его. И пистолетик ваш тоже...
— Что? — изумился Иванов.
Господин Дурново снова торжествовал, словно доказывая лишний раз, что жизнь полна неожиданностей. Даже если ты и догадываешься о них, ты ведь не думаешь, что они реальны так же, как пейзаж за окном, просто ты думаешь, что они присутствуют где-то в пространстве, однажды ты о них спотыкаешься и не сразу привыкаешь к такому положению вещей. Вот и все. Но каждый раз, когда это случается с тобой, ты все равно удивляешься, словно до конца не доверяя собственным чувствам.
— ...не буду вести расследование. У доктора Е.Во. часто бывают депрессии... Назовем это самоубийством... Но берегитесь, у него хороший нюх. Так или иначе он убрал всех своих знакомых начиная с детсада.
— Ах как ловко! — воскликнул Иванов. — За кого вы меня принимаете?
— За запутавшегося человека... — был ответ.
И Иванов понял, что в лице господина полицмейстера все же он приобрел тайного друга.
* * *Ворвались под утро в масках. Напялили черный мешок. Повели, подпирая с обеих сторон локтями. Наручники впились в вывернутые руки.
Втолкнули в машину, и Иванов почувствовал, что сидит на ребристом металле.
— Куда вы меня везете? — спросил, как в пустоту. — Куда вы меня везете?
— Заткни хавальник! — Голову прижали к кузову. На него дохнули гнилыми зубами. Он слышал, как дребезжит стекло, чьи-то руки сдавили ему шею. Когда он закашлялся, его отпустили.
— В Тирасполе я на спор за ночь мешок ушей притаскивал, — словно в продолжение разговора похвастался один из них.
— А пальцы ты не отрезал? — спросил другой.
— С пальцами возни много, — посетовал первый.
Чувствовалось, что он даже поморщился.
— Стало быть, — заметил второй, — у тебя узкая специализация.
— Стало быть, — согласился тот. — Самое главное, что ты при этом испытываешь. Ты становишься охотником! Настоящим охотником!
— Знакомое чувство, — согласился второй. — Я иногда по три дня в засаде сидел. Не поверишь — удерживал один азарт.
— Я требую встречи с господином Дурново... — напомнил о себе Иванов.
