Зэди Смит - О красоте
- Здравствуйте, - сказал Говард.
- Здравствуйте, любезный, - невозмутимо ответила она и снова заулыбалась.
У нее, как у всех пожилых английских леди, были воздушные, словно прозрачные волосы, сквозь каждый их золотистый завиток (с этих облаков в последние годы сошла оттеночная голубизна), как сквозь газ, Говард видел коридор за ее спиной.
- Извините, Гарольд дома? Гарольд Белси.
- Гарри? Конечно. Это для него, - она энергично тряхнула цветами. - Входите, любезный.
- Кэрол, - из маленькой гостиной, к которой они уже приближались, донесся голос его отца. - Кто там? Пусть уходят.
Как всегда, он сидел в кресле. Как всегда, перед телевизором. В комнате, как обычно, было очень опрятно и по-своему очень красиво. Ничто здесь не менялось. Все так же было зябко и сумрачно (на улицу смотрело единственное окно с двойными стеклами), зато повсюду царил цвет. Яркие, бесстыже желтые маргаритки на думочках, зеленый диван и три обеденных стула, красные, как почтовые ящики. На сложноузорчатых «итальянских» обоях - завитки розового и коричневого, как в неаполитанском мороженом. На ковре - оранжевые и коричневые шестиугольники с черными кругами и ромбами внутри. Металлический задник портативного, высокого, похожего на маленького робота камина, - синий-пресиний, как плащ Девы Марии. Наверное, со стороны пожилой жилец в сером костюме и пышная обстановка по моде семидесятых (оставшаяся от прежнего квартиросъемщика) смотрелись до ужаса комично, но Говарду было не до смеха. С щемящим сердцем подмечал он знакомые детали.
Насколько ограниченной четырьмя стенами должна быть жизнь, чтобы приторная открытка с видом гавани корнуолльской деревушки Меваджисси пролежала на каминной полке целых четыре года! Фотографии Джоан, матери Говарда, тоже находились на своих старых местах. Несколько ее портретов, сделанных в Лондонском зоопарке, по-прежнему, перекрывая друг друга, теснились в одной рамке. А снимок с декоративными подсолнухами все так же стоял на телевизоре. Другой, где ее, в развевающейся фате, окружают подружки невесты, привычно висел справа от выключателя. Мать умерла сорок шесть лет назад, но каждый раз, зажигая свет, он снова ее видит.
А теперь он видит и Гарольда. Старик уже пустил слезу. Руки дрожат от волнения. Он силится встать с кресла и, когда ему это удается, деликатно обнимает Говарда где-то в области талии: сын всегда был выше него, а теперь совсем великан. Поверх отцовского плеча Говард глянул на каминную полку и увидел записочки, накарябанные на клочках бумаги неверной рукой.
Я в парикмахерской у Эда. Скоро буду.
Пошел в кооператив вернуть чайник. Буду через
15 минут.
Ушел в магазин за гвоздями. Буду через 20 минут.
- Я пока заварю чай. И поставлю букет в вазу, - застенчиво произнесла позади них Кэрол, уходя в кухню.
Говард накрыл ладонями отцовские руки и почувствовал кожей шершавые пятнышки псориаза и вросшее в палец старинное обручальное кольцо.
- Пап, да ты садись.
- Сесть? Как тут усидишь?
- Давай, давай, - Говард мягко подтолкнул его к креслу, оставив себе диван.
- Жена и дети с тобой?
Говард покачал головой. Старик снова обмяк: руки упали на колени, голова поникла, веки смежились.
- Кто эта женщина? - спросил Говард. - Явно не сиделка. Для кого эти записки?
Гарольд испустил глубокий вздох.
- Один пришел, без своих. Что ж… Видать, не захотели…
- Гарри, эта женщина - кто она?
- Кэрол? - откликнулся Гарольд, с обычным недоуменным и затравленным выражением лица. - Но это же Кэрол.
- Понятно. А кто она такая?
- Заходит ко мне иногда. А что?
Говард вздохнул и опустился на зеленый диван. Стоило голове его коснуться бархатной обивки, как ему стало казаться, будто они с Гарри так и просидели вместе все сорок с лишним лет после смерти Джоан, скованные ужасным, непередаваемым горем. Между ними сразу восстановились прежние взаимоотношения, словно Говард не окончил (вопреки отцовскому желанию) университета, не уехал из этой жалкой, никчемной страны, не женился на женщине другой национальности и цвета. Никогда никуда не уезжал и ничего в жизни не сделал. Он по-прежнему был сыном мясника, и они так и жили, грызясь по пустякам, вдвоем в Дол стоне, в домике возле железнодорожных путей, - два англичанина, у которых не было и нет ничего общего, кроме любви к одной и той же обожаемой покойнице.
- Да при чем тут сейчас Кэрол! - заволновался Гарри. - Ты пришел! Это главное! Пришел.
- Я всего лишь спрашиваю, кто она такая!
Гарри вспылил. Он был глуховат, и, разозлившись, отдельные слова, сам того не замечая, произносил оглушительно громко.
- Она набожная, ХОДИТ В ЦЕРКОВЬ. Ко мне заглядывает пару раз на неделе, чайку попить. Просто забегает УЗНАТЬ, КАК Я ПОЖИВАЮ. Хорошая женщина. Ты-то как? - расплылся он в донельзя жизнерадостной улыбке. - Вот что всем нам не терпится узнать. Как Нью-Йорк?
Говард стиснул зубы.
- Мы оплачиваем тебе сиделку, Гарри.
- Как ты сказал, сын?
- Мы оплачиваем сиделку. Зачем ты пускаешь в дом этих проходимцев? Достал уже этот чертов прозелитизм!
Гарольд потер лоб. Чуть что, он впадал в такую физическую и душевную панику, какую нормальные люди испытывают, лишь когда теряется их ребенок или в дверь звонит полицейский.
- Прозе-что? Как ты СКАЗАЛ?
- Христианские сволочи, пичкают тебя своим религиозным фуфлом.
- Что ты, она не из таких! Просто хорошая женщина. А сиделка ваша была мне не по нутру. Противная костлявая гарпия. Эдакая, знаешь, феминисточка. Не слишком со мной церемонилась. Психичка неуравновешенная… - Кап-кап слезинки. Размазывает их рукавом кардигана. - Но я отказался от ее услуг, в прошлом году. Мне твоя Кики помогла. У меня все записано. Ты за это не платишь. Это не входит в мое эээ… мать честная, ДА КАК ЕГО ТАМ? Прямое… Сейчас вспомню… Прямое…
- Прямое дебетование, - взвинченно подсказал Говард, начиная себя ненавидеть. - Дело не в этих чертовых деньгах, отец! Обо всех стариках заботятся сиделки, так принято.
- Я сам о себе забочусь! - Тут он перешел на шепот. - Приходится, черт побери…
Сколько времени прошло? Восемь минут? Гарри сидел на краешке кресла и, оправдываясь, снова, как обычно, подбирал не те слова. Говард разглядывал розу на потолке и клокотал от ярости. Окажись сейчас в комнате посторонний, он бы решил, что оба они абсолютно безумны. Ни один из них не сумел бы объяснить разыгравшуюся только что сцену, по крайней мере, объяснить вкратце - лучше было сесть и вместе с тем посторонним выслушать из уст отца и сына рассказ (со слайдами) о последних пятидесяти семи годах их жизни, день за днем. Они совсем не хотели, чтобы так все обернулось. И вот пожалуйста. А ведь намерения у каждого были совсем иные. Восемь минут назад Говард звонил в дверь, воодушевленный надеждой, с сердцем, размягченным музыкой, с распахнутым настежь сознанием, потрясенным пугающей близостью смерти. Там, на пороге, он был большим податливым шаром, готовым принять любую форму. Восемь минут назад. Но стоило ему войти, как все пошло привычным чередом. Он не собирался давить, повышать голос, затевать ссоры. Он хотел быть добрым и терпимым. Равно как четыре года назад Гарри, конечно же, не хотел заявить единственному сыну, что чернокожим людям далеко до белых в плане умственного развития. На самом-то деле он хотел сказать: я люблю тебя, люблю внуков, пожалуйста, погостите у меня еще денек.
- Прошу, - пропела Кэрол, ставя перед ними две чашки неаппетитного чая с молоком. - А я вас покину. Мне пора.
Гарольд снова смахнул слезу.
- Не уходи, Кэрол! Это Говард, мой сын. Я тебе о нем рассказывал.
- Польщена, - сказала Кэрол, но вид у нее был не то чтобы обрадованный. Говард пожалел, что говорил так громко.
- Доктор Говард Белси.
- Доктор! - сухо воскликнула Кэрол. И, скрестив руки на груди, приготовилась восторгаться дальше.
- Нет-нет, он не врач, - пояснил Гарольд с сокрушенным видом. - Для врача у него терпения не хватило.
- Ничего, - сказала Кэрол, - не всем же спасать людей. И все равно хорошо. Приятно было познакомиться, Говард. Гарри, до будущей недели. Храни тебя Господь. Иными словами, будь умницей. Обещаешь?
- И рад нашалить, да случая не выходит!
Они рассмеялись (Гарри все утирал слезы) и бок о бок направились к входной двери, продолжая типично английский словесный пинг-понг, от которого Говарду всегда хотелось лезть на стену. Все его детство прошло под эту бессмысленную трескотню, суррогат настоящей беседы. «Холод такой, что яйца стынут! Вообще-то я не пью, но если вы настаиваете… Симпатичную я беру на себя, а тебе не позавидуешь». И так далее, тому подобное. От этой белиберды он и убежал в Оксфорд, а потом убегал каждый год после Оксфорда. Вполсилы прожитая жизнь. «Жизнь без исследования не есть жизнь для человека»{39} - такова была максима неоперившегося
