Эфраим Баух - Завеса
Это был момент, когда пришло сообщение о разгроме сирийского ракетного пояса в Ливанской долине. В этот же миг у всех развязались языки, ибо надо было как-то утишить внутреннее потрясение. Времени у всех было в обрез, потому что на поле уже садились первые самолеты, участвовавшие в этой беспрецедентной операции, и даже летчики, обычно существа молчаливые, не могли удержаться от каких-то реплик, которые мгновенно разносились технарями, оказавшимися с ними рядом и спешащими застолбить авторское право на услышанное.
Все ощущали себя соавторами великой победы.
В короткие минуты перекура в курилку набивалось множество народа. Подобно тому, как мудрецы благословенной памяти, комментаторы Священного Писания, начинали свой комментарий словами – «Рабби Амнуна начал и сказал…», здесь каждый, услышав соседа, начинал репликой знатока – «Что вы говорите? Что вы рассказываете? Вот я…»
Записывающее устройство Цигеля, профессионально знавшего, где можно поживиться стоящей информацией, вообще не выключалось. Благо, особо емкая пленка была у него в достаточном количестве. Трудно было, конечно, разобрать на слух, насколько в этом неудержимом потоке речей содержаться крупицы истинной информации, но одно было несомненно: это была спонтанная реакция людей, вплотную связанных с грандиозной победой, услышавших первую реакцию ее исполнителей, только спустившихся с неба, так, что горячее дыхание свершившегося события передавалось всем, кто был поблизости.
Слова «Варшавский пакт» не сходили с уст каждого.
Еда в столовой оставалась почти нетронутой, ибо все успевали насытиться слухами, дебатами, предположениями, время от времени, пересыпаемыми фразой самодовольства в стиле еврея из Одессы – «Вы мне говорите!.. Он мне говорит!»
Нюхом ищейки Цигель ощущал, что на этот раз улов будет не менее важным, чем само событие, но, конечно же, о главной тайне не могло быть и речи. Быть может, из калейдоскопа разговоров что-то и выкристаллизуется, но это, как говорится, уже была не его забота. Главное, потрясали рассказы о том, что ни одной значительной царапины вообще не отмечалось на возвращающихся с неба самолетах. Цигель мог только завидовать стоящим рядом с ним в курилке людям, чьи руки несколько минут назад касались этих самолетов. Это уже пахло некой мистикой в стиле родственничка Берга. Случайно ли вынырнуло это имя?
Цигель ощутил внутренний толчок, заставивший его вздрогнуть. Мгновенно перед внутренним его зрением возникла дверь в мастерскую по стиральным машинам Берга, которую он пытался открыть, какой-то гаснущий в темноте мастерской блик, и явный звук выключаемого компьютера.
Опять же профессиональное чутье пса-ищейки схватило Цигеля за горло воистину зубами такого пса.
Но усталость давала себя знать. После смены он с трудом добрался до дома и, уже валясь в постель, краем уха услышал от жены, что звонил Миха Пелед из Комитета защиты мира, и просил Цигеля связаться с ним между шестью и семью часами утра по телефону, судя по номеру которого было ясно, что это телефон-автомат.
Всю ночь Цигелю снились родители Михи Пеледа, которые приехали из России в двадцатые годы клятвенными коммунистами. Фамилию предков Рабинович они тут же сменили на Пелед. Так на иврите звучала фамилия любимого вождя всех народов Сталина. Их не остановило то, что таких Пеледов в те годы в Израиле было пруд пруди. До пятидесятых годов они были частыми и желанными гостями советского посольства в Рамат-Гане и, несомненно, вместе со сплетнями о Бен-Гурионе и Голде Меир, передавали кое-что более серьезное. Так и ушли в мир иной верными идеям своей молодости, чтобы появиться во сне Цигеля, который видел их мельком всего один раз, побывав по какому-то делу у Михи в кибуце. Сам же Миха был членом Объединенной рабочей партии – МАПАМ и активистом Комитета в защиту мира. Он довольно сносно говорил по-русски, но с сильным акцентом.
Цигель с трудом проснулся, омыл лицо холодной водой, и вышел на прогулку до шести утра. Выбрал телефон-автомат в получасе ходьбы от дома, хотя ясно было, что любой номер можно засечь.
Набрал номер.
Трубку немедленно сняли.
– Миха?
– Привет. Что ты сегодня делаешь вечером?
– У меня смена с семи вечера до двух ночи.
– Отлично. После смены, по дороге домой, сделай крюк. Поезжай до конца улицы Бальфур в Бат-Яме, в сторону полицейского участка. Рядом с ним большой парк. Заезжай в него, но не углубляйся. Думаю, это будет между тремя и четырьмя ночи.
– У меня «Рено-16» желтого цвета.
– Будь.
Ясно: кто-то выходил на связь.
Несколько раз он собирался положить в тайник пакет с накопившимся материалом, но какой-то пробудившийся в складках души страх не давал ему этого сделать.
Жена ушла на работу, отведя по дороге сына в школу. Старуха, мать жены, не выходила из своей комнаты. Цигель лихорадочно подбирал материалы, заполнял симпатическими чернилами листы, все еще не в силах привыкнуть, что исчезающие строки могут быть кем-то прочитаны. Набрался солидный пакет. В последнее время, совсем обнаглев, Цигель брал материал с собой, пряча его в багажнике под грудой обычного для всех автомобилистов хлама. Охранники знали его в лицо и не проверяли.
Ощущая уже ставшую привычной нервную дрожь в пальцах перед такими встречами, Цигель осторожно въехал в парк, запер машину и прошел несколько шагов. В четвертом часу ночи парк был абсолютно пуст и беззвучен, без даже намека на ветерок, пробуждающий дремлющую листву деревьев.
– Кого я вижу, – услышал Цигель знакомый голос, и, хотя готовился к встрече, все же озноб прошел по спине.
Слабая улыбка профессионального убийцы Аверьяныча высветилась перед ним.
Две руки, как собаки, кинулись навстречу друг другу, чтобы сцепиться в рукопожатии.
Все же это был его личный ведущий, куратор, «отец родной», которого он давным-давно не видел. Они существовали в парном танце, и каждый подсознательно чувствовал следующее движение партнера. В определенной степени оба одинаково рисковали здесь, за границей.
Плохо дело, подумал Цигель, если Аверьяныч в дни войны оказался в Израиле. Он сильно изменился, не каламбурит, все шеей крутит, удивляется, произносит непривычное для него слово «мистика», стал верить в приметы. Это настолько потрясло Цигеля, что он даже перешел с куратором на фамильярный тон:
– Помилуйте, Аверьяныч, вы в это верите?
– А знаешь ли ты, что в нашей фирме есть целый отдел экстрасенсов? – вдруг разоткровенничался «отец родной». Но Цигеля поразило лишь слово «фирма» – нечто новое в лексиконе органов, пытающихся, очевидно, шагать в ногу со временем.
– А, ладно, чего там, – внезапно с непривычной дрожью в голосе произнес Аверьяныч.
Этот жестокий тип с холодно-безжизненными глазами вербовщика, асс в деле ловли человеческих душ, неожиданно скис, выказав свое человеческое нутро, пусть и гнилое, но хотя бы вызывающее жалость, а не внутреннюю ненависть жертвы.
Из общего настроя его слов или, скорее из того, что таилось за словами, можно было понять, что Аверьяныч в истерическом напряжении ищет «секрет» уничтожения Израилем сирийских самолетов и ракет, зная и чувствуя, что задание заведомо обречено на провал, и надо искать пути для собственного спасения, не просто карьеры, а шкуры. Он почти признался, что так ему и сказало начальство, которое в последнее время новое, его не очень любит. Старался Аверьяныч держать Цигеля коротко на шнурке, используя некогда непререкаемое, почти гипнотическое влияние на своего питомца, но в голосе его то и дело прорывалась лихорадочность, даже испуг.
«Еще сбежит»,– подумал про себя Цигель и похолодел, – Еще выдаст. Говорит невероятное, впрямь думая, что он, Цигель, не просто жалкий стукач, а поистине спаситель отечества, прямо Штирлиц:
– Родина тебя не забудет, рой рылом землю. Да понимаешь ты, что случилось? Ты же свой. Большая беда. Весь Варшавский пакт, вся противовоздушная оборона пошла к ядрене фене, если эти ракеты можно так легко разнести».
У обоих в эти минуты даже в мыслях не было, что следует искать разгадку в дремучей среде пейсатых фанатиков. Прямолинейность недалекого ума и полуобразованности в который раз подводила их, и с ними всю Систему за их спиной, еще не подозревающую о скором своем падении.
Цигель не догадывался, что существует такая степень ничтожности, которая рождает манию величия.
Слова Аверьяныча о Варшавском пакте – в какой-то миг изводящей усталостью ночи – пали на благодатную почву. И готовясь проявлять активность, Цигель после этих слов на миг вообразил себя птицей, пытающейся взлететь и увидеть, что за забором, но уже в следующее мгновение осознал себя цыпленком, который в любую минуту может быть раздавлен машиной, если, забыв предосторожность, будет разгуливать по проезжей части.
На секунду он впал в дремоту и, тут же, очнувшись, не мог взять в толк, где находится и кто с ним рядом.
