Мария Бушуева - Отчий сад
* * *
Однажды он заметил, как меняется пространство, когда Николаева интенсивно о нем думает. Мир как бы сужался, темнел, даже его мастерская точно становилась меньше, придавливалась ставшим низким потолком и надвигающимися друг на друга, как серые льдины, хмурыми, агрессивными стенами. Тогда ему начинало физически не хватать воздуха.
Но стоило Катерине о нем забыть, стены снова раздвигались, приобретя миролюбие и приветливость, радостно устремлялся ввысь потолок — и заоконный пейзаж становился изогнутым, протяженным, не упирался в дальнюю, но видимую границу, а уходил куда-то: точно из Евклидовой геометрии преображался в геометрию Лобачевского.
Но каждый входящий к нему в мастерскую существовал, видимо, в геометрии своей. И поместив мир одного в мир другого, как вставляются одна в другую разрисованные матрешки, можно было все равно сложить их все вместе в самую большую — а самой большой почему-то ощущалась матрешка причалившей к нему опять Натальи,
— сложить и легко убрать на полку. И тогда пространство собственного мира просто вовсе утратит законы геометрических форм, устремляясь к какой-то иной, не подчиненной этой реальности бесконечности…
Но вот именно то состояние, когда со всех сторон окруженный мыслями Николаевой о самом себе и ее чувством к нему, чаще теперь негативным, он вдруг начинал задыхаться, и привело его к своим художественным опытам, более похожим на странные усилия алхимика, чем на работу живописца.
С новой знакомой, Светланой, было совсем не так. Ее мир не хотелось свертываться в матрешку: как бы из
note 295 начально лишенный евклидовой прямолинейности, он поместился внутри его собственного — безграничного и сияющего, конечно, при условии творческого хорошего настроения, свободного и легкого пространства — может быть, в качестве туманной дымки, а иногда быстрой искры, которая могла легко затеряться на дорожке сверкающих пылинок, иногда пересекающей его мастерскую.
Эти искрящиеся пылинки еще в детстве казались ему крохотными планетами, на которых существовали иные цивилизации — и он, будучи мальчиком, с осторожностью гиганта Гулливера проходил множество раз через подмигивающую ему золотистую полосу, за которой туманилось лицо его бабушки Юлии Николаевны — и ему представлялось, что за многочисленными планетамипылинками наблюдает лицо самой Вселенной…
Светлана садилась в кресло, а он работал. Порой она теряла свои очертания облачка или дымки и как бы полностью исчезала, растворяясь в его мастерской, и, водя кисточкой по холсту, он тогда невольно думал о близости с ней, с удивительной легкостью переместившейся из реальности на полотно. Казалось, что их физические тела, только соприкоснувшись, поплывут в прозрачном воздухе, качаясь на его невидимых волнах. Он давно считал, что настоящая тайна эротической любви — освобождение от силы гравитации (иносказательно объясненная эзотерическими текстами и художественно выраженная Шагалом), и тайна эта с юности открыта ему, но полностью все-таки не испытана: земные женщины тяжелы в любви и тянут вниз. Есть среди них и те, что норовят каждого мужчину, особенно любимого, низринуть в жерло своего вулкана и выбросить потом вместе с горячей лавой, поглотив под своей страстью их только что возникшую Помпею.
Он помнил золотистые змейки бесовского огня, выплескивавшиеся из-под острых коготков азиатской красавицы Альмиры…
note 296 Есть женщины иные: вбирающие мужчину, как сына, засасывающие его обратно в темную пещеру своего материнского естества. Такой была в его жизни крохотная Рита, мать его племянницы Майи. Случаются и женщиныулитки, не имеющие возможности в человеческом облике оплодотворить себя сами, поскольку в отличие от улиток они однополы, и ждущие от мужчины только зачатия, а потом легко отползающие от него, унося свой неразгаданный, снабженный антеннами мир у себя на спине…
— Я, конечно, по твоей классификации принадлежу к паучихам, — усмехнулась Николаева, с которой как-то полушутя он обсуждал типы женщин, — оплодотворенная паучиха сжирает своего паука… И каждый раз, когда он готов был продлить свой любовный полет, женщина тянула его вниз, робея, если ее ноги вдруг переставали ощущать Землю.
Но вот сейчас, здесь, в его мастерской, молчаливая, сидела та, с которой не нужно слов, с которой он может быть счастлив. И он, отрываясь от работы, смотрел на нее. Тогда Светлане начинало казаться, что мазки под его кистью взлетают и кружатся, прежде чем упасть на холст.
— У меня чувство, — сказал как-то он, — что наши души — это брат и сестра… Но брат свободен от любви к женщине, а сестра? И тогда она рассказала ему о мальчике с голубыми глазами.
Конечно, он мог просто объяснить ей, что детство прошло и мальчик давно женат, он крупный и полноватый (он так отчетливо увидел сейчас этого выросшего голубоглазого типа, что ему самому стало это неприятно, как неприятно подглядывающее за обычной жизнью через объектив камеры пошлое телешоу). Но промолчал. Обе его сестры, выходит, похожи: сестра по рождению Наталья отдала всю себя добродушному хомяку Денису, а сестра его души Светлана ждет своего пузатого любителя пива… Он не спросил его имя. Зачем? Но ему внезапно захотелось, чтобы Светлана ушла.
note 297 И она легко послушалась его мысленного приказа — извинилась, что ей пора, и стала одеваться. Он подал ей синий плащ. Но не пошел провожать, тоже извинившись, что будет продолжать работу.
Он чувствовал себя школьником, чье признание в любви отвергли.
А через пять минут в его мастерскую вошла решительным шагом Наталья. Иногда мысленно Дмитрий сравнивал ее с калейдоскопом: стабильность и прочность трубки сочетались с вечной изменчивостью узора, возникавшего, как это ни удивительно, именно благодаря встряхиванию самой трубки. Именно земное и прочное в Наталье, постоянно подвергаясь каким-то внутренним толчкам, требовало постоянного обновления.
Но сейчас она была явно чем-то озадачена, почти шокирована, отчего сквозь ее слегка гламурную, в стиле времени, косметику проступила экспрессионистичность живых красок.
— У тебя не закрыто, — сказала она своим стеничным голосом, — а главное, в дверях подъезда я столкнулась с одной девушкой… точнее, женщиной, хотя женщиной я бы все равно ее не назвала. Она была моей клиенткой по фирме — квартиру мы ей выбирали… Она была у тебя?
— В синем плаще? — уточнил он.
— Да в каком-то синем балахоне, — не удержавшись, съязвила Наталья.
— И что?
— Она… ну не знаю, как тебе объяснить… Она почемуто вызывает у меня дискомфорт, даже какой-то смутный страх… Как непонятное существо — когда не знаешь, чего от него ждать. Я не ожидала ее вообще больше увидеть — и вдруг встречаю у твоего подъезда!
— Светлана — просто мечтательница, — сказал он спокойно, — таких сейчас почти нет, вот потому она тебе и непонятна.
— Ты с ней… ну… Могу я спросить по праву бывшей жены? note 298
— Конечно.
— Спишь?
— Она — девушка.
— Блин! Теперь мне все ясно — она старая дева, и оттого вся ее непознаваемость. Я никогда не видела старых дев.
— Мечтатели, если у них сильная энергетика, на самом деле творят реальность и влияют своими фантазиями на человеческие судьбы. Помнишь «Легкое дыхание» Бунина: девушка, созданная для страсти и любви, погибает, ее легкое дыхание растворяется в природе — и помнит о ней только ее бывшая учительница, старая дева, сама лишенная личной жизни и невыносимо скучная и неприятная Бунину?
— Помню.
— Но ведь вполне возможно, что именно эта учительница и придумала своей очаровательной ученице такой конец!
— Это уже совсем другой рассказ.
— Другой, точно.
— Но ты хочешь сказать, что и эта… как ее…
— Светлана.
— И эта Светлана способна влиять на чужую жизнь?
— Несомненно. У нее была первая любовь, и она до сих пор ждет своего мальчика. И каждый вечер, ложась спать, я уверен в этом, она представляет их встречу: вот он выходит из машины и случайно видит ее, стоящую в слезах у подъезда…
— Почему в слезах?
— Не знаю. Почему-то так вижу. Наталья засмеялась.
— Тебе нужно писать романы.
— Далеко не все, кто пишет, умеют по-настоящему представлять и далеко не все, кто умеет это делать, пишет. Но… — Он улыбнулся грустно. — Ты же опять по делу?
— Да.
— Нашла помещение?
— Тебе нужно в разведке работать! note 299
— Только что ты сказала, что мне нужно сочинять книги!
— Ты — амбидекстр, как сейчас это называется. И поэтому
— человек-оркестр.
— Я дирижер без оркестра. — Он засмеялся. Ему все равно были, конечно, приятны такие Натальины представления о его дарованиях. Так подумала она, но, впрочем, тут же в этом усомнилась: если говорить воздуху, что он свежий и чистый, изменится ли от этого воздух?
