Борис Хазанов - Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия
Не пропал в тумане времён дом бабуси Швабры Анисимовны, сто первый километр, там тоже всё скучает по тебе. Долой хронологию – калейдоскоп поворачивается как вздумается, так и сяк. Писатель выбрался из своей комнатки со щелястым полом, вышел в огород. В сумерках зашлёпал к дощатому домику-скворешнику, корчась от спазмов, усёлся там на корточках, орлом, как это называется.
LVIII Интервью. Последнее приключение автора “Вчерашней вечности”
1992, точная дата отсутствует.
Около этого времени происходит нечто невероятное, чудо телефонии: неожиданный звонок повергает в тревогу соседей и приводит в боевую готовность никогда не дремлющий инстинкт бдительности.
А впрочем, ничего особенного – звонит телефон в коридоре; но звонок необыкновенный – громкий и продолжительный. Подошёл кто-то из жильцов. Через минуту снова звонок, голос телефонистки.
Сосед постучался: “Тебя, что ли”.
Писатель взял трубку.
Таинственный дальний голос на неведомом наречии, словно звонят с Сатурна.
“Excusez-moi de vous déranger, j’aimerais parler à M...”[37]
Это был женский голос.
“Je vous écoute.[38] – Там продолжали говорить. – Un instant, s’il vous plaît[39]”, – сказал писатель, поглядывая на соседа, который уже опаздывал на работу, но всё ещё торчал в дверях своей комнаты. Писатель попросил перезвонить через полчаса.
Сосед: “Кто это тебе звонил?”
“Понятия не имею”.
“Небось знаешь, коли ответил”.
Когда ровно через полчаса снова раздался звонок, приоткрылась другая дверь – бывшая жилплощадь Анны Яковлевны и сгинувшей бесследно Валентины, – и высунулась кривая физиономия. Теперь прислушивалась вся квартира. Ожила мифология призрачных спецслужб. Писатель отвечал на загадочном языке, и это мог быть только язык врага. Разговор был недолгим.
Неизвестно, сколько времени протекло, прежде чем, поднявшись с раскладушки, на которой он проводил теперь почти весь день, автор этой хроники привёл себя в относительный порядок. Он вышел из дома. География города меняется по мере того, как мы стареем: некогда просторный мир детства сжался, как шагреневая кожа. Не стало железных ворот, запиравшихся на ночь, и можно было видеть мимоходом, что двор как-то странно сморщился. Переулок стал короче и грязней. Привычным путём из Большого Козловского он свернул в Большой Харитоньевский к Чистым прудам. Бывший бульвар являл хватающее за сердце зрелище запустения. Вокруг остатков детской песочницы на поломанных скамьях разместилась община пожилых алкоголиков и бомжей. Не доходя до Покровских ворот, спиной к дому с барельефами сказочных зверей, – писателю чудилось, вот-вот покажется рядом с подъездом вывеска доктора Кацеленбогена, – на скамейке сидела женщина лет тридцати, темноглазая и темноволосая, неброско одетая. Он приблизился. Дама проворковала:
“C’est moi. Vous êtes surpris?”[40]
В руках у неё книжка в белом бумажном переплёте, опознавательный знак. Решив уделить этой встрече отдельную главу, сочинитель поймал себя на мысли, что и он, вслед за жильцами-соседями, всегда готовыми настучать, попался в сети государственной бдительности. Провокация, пронеслось в голове, они её подослали. Ничего не знаю. Уйти в глухую несознанку. Понятия не имею, чего эта иностранка от меня хочет, кто она такая. Он посмотрел направо, посмотрел налево.
“Спрячьте”, – быстро сказал он.
“Боже мой, эти времена прошли! Неужели вы думаете, что я решилась бы...”
“Прошли? – спросил он. – Может быть”.
“В чём же дело, почему вы так испугались?”
“Рефлекс”.
Поколебавшись, он сел рядом.
“Вы читаете по-русски?”
“К великому сожалению, нет. Взяла с собой на всякий случай. – Она улыбнулась. – Как доказательство”.
“Дела давно минувших дней, – заметил писатель. – Всё это уже устарело”.
“Настоящая литература не устаревает”.
“Спасибо. Вы в этом уверены?”
“В том, что ваша проза не устарела?”
“Нет. В том, что это настоящая литература”.
Дама снова улыбнулась прелестной улыбкой.
“Вы, однако, порядочная кокетка. Пожалуй, я должна сделать вам ещё один комплимент. Откуда у вас такой прекрасный...? Вы не пробовали писать по-французски?”
Продолжая говорить, она отщёлкнула сумочку, протянула визитную карточку, мы, сказала она, предполагаем начать новую серию. Что-то вроде библиотеки новейшей русской литературы”.
“Вот как. Кто это – мы?”. Он разглядывал карточку, название издательства ничего ему не говорило.
“Если вы, конечно, не возражаете”.
“Мадам Роллан...” – проговорил писатель.
“Можно просто Жюли. А вас – можно мне называть вас по имени? По секрету скажу вам, что я уже подыскала переводчика”.
“Я там кое-что переделал. По сравнению с этим. – Он кивнул на её сумочку, где лежала заграничная книжка в белом переплёте. – Написал кое-что заново...”
“Мы это обсудим. Хотя должна заметить, что времени осталось немного. Роман должен выйти не позднее начала марта... Вы имеете представление о парижском Salon du livre[41]?”
“Ни малейшего”.
“О, тем лучше! Вас ждёт много интересного”.
“Меня?”
“Мы хотели бы вас пригласить”.
“Пригласить, куда?” Писатель воззрился на даму.
Она возразила:
“Я понимаю, вы стеснены в средствах... Финансовую сторону вашего визита издательство, естественно, берёт на себя”.
Поразительно. Они никогда это не поймут, думал он. Что значит жить всю жизнь в наглухо законопаченной стране. Это было всё равно как если бы он получил приглашение с другой планеты.
“У вас не будет никаких забот”.
“Не в этом дело”, – сказал он.
“А в чём же?”
Вот дура. Не могу же я объяснять, что все разговоры прослушиваются.
Некто приближается издалека.
“Вот видите, – сказал писатель, показывая глазами на нищего. – Помолчим немного. Un homme averti en vaut deux[42]”.
Человек в лохмотьях, бормоча, протянул руку. Мадам Роллан поспешно рылась в сумочке. Писатель сказал:
“Вали отсюда”.
Собиратель удаляется в сторону Покровки.
“Почему вы так резко обошлись с ним? И что вы хотели этим сказать – un homme averti? Он показался вам подозрительным?”
“На водку собирает. Это в лучшем случае”.
“А в худшем?”
“Жюли, – сказал писатель, – я отравленный человек”.
“Да, но ситуация в России изменилась!”
“Возможно. Но я уже сказал вам: я отравленный человек. – Он прищурился. – Принюхайтесь. Разве вы не чувствуете?”
“Вы хотите сказать, в Москве плохой воздух? Уверяю вас, в Париже не чище...”
“В Москве всегда был плохой воздух. Я не об этом. Испарения лагерей. Вся Россия отравлена. – Она не знала, что ответить, он продолжал: – А что касается вашего предложения, спасибо, конечно...”
“Вы бывали в Париже?”
“Нет, разумеется. Меня туда не пустят”.
Она спросила, почему.
“Я не член Союза. Следовательно, не писатель. Кроме того, как вы знаете, за мной всюду идёт моё дело”.
“Но, если я не ошибаюсь...”
“Удивляюсь вашей осведомлённости. Формально я реабилитирован. Это ничего не значит. Мне не дадут визу”.
“Издательство вышлет вам официальное приглашение”.
“Не поможет”.
“Откуда вы знаете?”
“Откуда... Я живу в этой стране, вот откуда”.
Эх, не надо было так говорить. Вообще не надо было об этом. Ну, всё равно, семь бед – один ответ.
“Я всё-таки не понимаю... – пробормотала она. – Хорошо, отложим эту тему. Я бы хотела взять у вас интервью”.
“Интервью, о чём?”
“О вас, о вашем романе. Немного поговорить с вами”.
“Прямо здесь?”
“Нет, здесь шумно. К тому же я не взяла с собой аппарат. Не согласитесь ли вы поехать со мной в гостиницу...”
“Не о чем разговаривать”.
“А всё-таки”.
“Послушайте, – сказал писатель. – За мной следят”.
“Дорогой мой, это уже становится смешно. Кто это за вами следит – посмотрите вокруг. Здесь никого нет! Или вы думаете, что вас окружают невидимки?”
“Да, думаю. Один сидит рядом с нами. А другой прогуливается по дорожке. Слышите, как хрустит песок?”
“Замечательно. Превосходный сюжет. Напишите об этом рассказ... Как вы думаете, – спросила она, поднимаясь, – где-нибудь поблизости найдётся стоянка такси?”
LIX Интервью, окончание
Тот же день
Войдя в номер, писатель хлопнул в ладоши. Должен быть отзвук, объяснил он. Жюли, в коротком светло-коричневом платье с пояском, опустилась перед шкафчиком, который в гостиницах называется баром. Её колени блестели, обтянутые шёлком. Какой отзвук, спросила она.
“Если слышится эхо, значит, комната прослушивается. Вон там, – он показал наверх, – должен быть микрофон”.
