Джузеппе Маротта - Золото Неаполя: Рассказы
— Мы напали на след таких сокровищ в местах между Греческой башней и Неаполем.
Дон Дженерозо (не без горечи):
— Ну ясно, всегда вы, поздравляю.
Кардинал:
— Ты ничего не понял!
По его знаку домоправитель отвешивает крестьянину легкую, «святую» пощечину: известно, язык без костей! Долгая пауза. Слабый ветерок с моря задирает сутаны священнослужителей, шарит в кукурузе, выстроившейся вдоль канавы — два ряда прекрасных бронзовых канделябров, увенчанных желтым пламенем початка, — и сбивает, почти срывает голубя с водосточного желоба.
Кардинал:
— Что бы мы ни нашли, миллион или грош, себе мы берем только пятую часть на то, чтобы устроить торжественное богослужение в честь древних воинов, о которых я говорил. Остальное мы отдаем владельцу земли, где был выкопан клад. Понял, сынок? Ну, отвечай же, дурак, понял или нет?
У Руотоло перехватывает дыхание, ему нужен центнер воздуха, чтобы произнести:
— Да, ваше преосвященство, к вашим услугам.
— Так неси же лопату, — приказывает его бледный собеседник и поднимается.
Все пятеро идут к четырехугольнику, который перед этим землемер обозначил на гравии. Шофер в серой униформе, попросив лопату, первым начинает копать.
— На колени… Помолимся… — говорит домоправитель кардинала. Но, увидев, что глаза дона Дженерозо превратились в нацеленные острия ножей, новоявленный Ливингстон добавляет:
— На колени, и глаза в землю.
Когда старик, взбудораженный внезапным позвякиванием, вскакивает, заржавленная шкатулка уже показалась из земли. Слетает сорванная крышка. Золото, золото! Шкатулка полна золотых слитков. Читается благодарственная молитва, и всхлипывающий дон Дженерозо принимает участие в общем молебствии. Потом он бросается к сокровищу, но землемер и домоправитель его останавливают.
— Спокойно, спокойно… Кардинал желает видеть документы. Если ты действительно владелец участка, ты должен это доказать.
Ах, вот оно что! Дон Дженерозо бегом устремляется к дому и возвращается с сундучком на плече. Он роется в нем, не обращая внимания на пачки банкнот, сразу же подмеченные его важными посетителями.
— Ну, смотрите, что ни говорите, а это самый настоящий нотариальный акт!
Ах, Иисусе, как медлит минута счастья, как медленно — хромая, на костылях — идет время, пока нахмуренные посланцы Фортуны изучают документы. Но вот, кажется, им пришлось нехотя убедиться, что все в порядке. Шофер вынимает из «бьюика» сверкающие весы (чего только нет в этом волшебном экипаже!), и золото взвешивается. Больше шести кило, так? Как предпочитает Руотоло получить четыре пятых причитающихся ему денег: будет ли он оформлять сделку в Риме или, может быть, он хочет — в виде исключения — оставить себе золото и заплатить наличными миллион, который пойдет на религиозные церемонии в честь давно умершего синьора Ганзаго Мендоса-и-Сарторио? Врожденное недоверие ко всякому предприятию, связанному с бумагой, пером и чернилами, подсказывает крестьянину его нетерпеливый ответ. Расписки составлены и подписаны. Руотоло отдает миллион и, плача от счастья, целует руку всем, даже себе самому. Шофер поднимается в машину последним; от чаевых, которые сует ему крестьянин, он отказывается, но само это намерение он оценивает так высоко, что незаметно сует дону Дженерозо карандаш: «На твоем месте я записал бы номер машины и поставил на него во всех лотереях Бари и Неаполя». Потом автомобиль выезжает со двора и скрывается из глаз. Правда, скоро крестьянин снова его видит: он появляется за кулисами из деревьев и исчезает, взяв курс на Везувий, эту коварнейшую из горных вершин. Слава богу, уехали!
А вот скрытая кустарником пустынная полянка по дороге в Неаполь. Вокруг остановившегося автомобиля царит веселое оживление. Шофер, на котором уже безупречный лиловый костюм, меняет у машины номер. Из облачений обоих прелатов и землемера вынырнули дон Энрико Музилло, дон Антонио Фербоне и дон Чиро Туппо, соседи по переулку Чимитиле. Они смеются, негодяи! Джакомино Торре, шофер, спрашивает, не зарыть ли прямо здесь старый номер. Бывший домоправитель соглашается. Дон Энрико, только что бывший порфироносным кардиналом, говорит:
— Тут мы, ребята, разойдемся в разные стороны. Ты, Чиро, поскорее избавься от чемоданчика с документами; ты, Антонио, езжай на поезде со всеми одеяниями, а машина, как и было договорено, возвращается пустая, так?
Дон Чиро:
— Ясно… А сейчас давайте посчитаем.
Усевшись на подножке машины, все четверо погружаются в изучение расходной части своего предприятия:
— Управляющему гаражом маркиза за прокат машины — сто тысяч лир… Подделка документов и печатей, приобретение карт и книги, покупка фальшивых драгоценностей, медных слитков, металлической шкатулки, тканей, пошив костюмов — четыреста тридцать тысяч лир… Доля, причитающаяся тому, кто придумал все дело, паралитику дону Чезаре Аббате, — пятьдесят тысяч. Иисусе, во что, оказывается, обходится минимум верительных грамот кардинала и каждый его шаг! А нам-то после шести месяцев трудов, после такой тщательной подготовки, нам-то что остается? Получается по сто тысяч лир на брата, вот, смотрите сами…
Дон Чиро Туппо улыбается, вспоминая Руотоло. Какая сцена, какой театр! Поджаривать клиента на медленном огне целое утро… да, это дельце требовало ловкости! Музилло и Фербоне догадываются, о чем думает их приятель. Дон Антонио задумчиво говорит:
— Он меня не узнал. А ведь во время войны я так упрашивал его продать мне курицу для больной Нанниннеллы… Ни в какую!
Трое приятелей (с потугой на остроумие):
— Вот видишь, сегодня он, а завтра ты… ладно, сколько времени?
И действительно, уже поздно, но они не торопятся, мошенники (они правильно считают, что дон Дженерозо всю жизнь так и просидит на доставшихся ему золотых яйцах).
Ну а теперь предположим, что наших героев, сморенных жарой, смерть настигнет прямо здесь, на подножке автомашины. Судебный процесс, который ожидал бы в этом случае их на небесах, шел бы быстро, и одна драматическая фаза сменяла в нем другую.
Судья:
— Предумышленный обман и святотатство. В ад их! В ад!
Адвокат:
— Нет, ваше милосердие, давайте учтем смягчающие обстоятельства… В те самые дни, когда готовилось преступление, обвиняемые отдали последнее на праздник в честь святого Винченцо Ферреро, на фейерверк и иллюминацию. Они никогда не переставали любить нас, то есть Небеса. Да, это правда, сегодня в деревне возле Греческой башни… Но ведь и там не было никакого неуважения к нам! Ведь они страшились и чтили тех, кого изображали. Посчитайте, сколько они потратили, сколько сказали и сделали, чтобы в персонажах, которые они изображали, чувствовалось присущее этим фигурам достоинство и величие. Ваше милосердие, я призываю вас к простому сравнению: ведь это были времена самых грубых злодеяний, молниеносных жестоких налетов, зверских убийств, тщательно продуманных кровавых преступлений, а эти люди…
Иисусе! Зной усиливается, а бывший землемер, бывший домоправитель, бывший кардинал, бывший шофер все не могут подняться с подножки автомобиля. Очевидно, они уснули: циники или простаки, проклятые или заслуживающие прощения — оставим их тут, пускай спят.
В Сан-Либорио
Сиротливые, словно покинутые солнцем жалкие улочки квартала Сан-Либорио носят траур за весь Неаполь. Если город почти всюду сверкает и переливается (я думаю, в перстне господа бога будет именно этот алмаз, когда, воссев на трон, он начнет вершить Страшный суд), то это только потому, что некоторые его улочки добровольно согласились погрузиться в тень. Ночь не приходит в Неаполь со стороны бухты Байя, как мы ошибочно полагаем! Нет, она всегда здесь, всего в двух шагах от нас; босиком, крадучись, она выходит из Сан-Либорио. Насколько всегда оживлена, многолюдна и ярка, хотя и замусорена соседняя улица Пиньясекка, настолько же мрачен, пустынен и безжизнен Сан-Либорио. По утрам здесь еще стоят телеги огородников, выгружающих свои фрукты и овощи на близлежащих рынках, но после полудня уже ни души, разве что капля упадет на землю с белья, развешанного для просушки высоко меж стенами домов, или наткнешься вдруг на дорожку отрубей, просыпавшихся из губ заморенной лошади — эти лошади подъезжают сейчас к Джулиано или Ачерра, таща телеги с корзинами и уставшими, как и они сами, возницами; или пробежит торопливо по улице какой-нибудь больной, чтобы постучать в дверь бассо, в котором живет дон Чиччо Руокко.
— Можно? — спрашивает он.
В ответ раздается многоголосый взрыв отвратительного смеха — это слабоумные жена и дети хозяина. Потом вдруг изнутри доносятся три каких-то странных удара, негромких, словно бьют по мягкому, смех умолкает, воцаряется тишина, и хриплый голос дона Чиччо бормочет в ответ:
