Генрих Ланда - Бонташ
Начинается планомерное уничтожение дома. Дом сопротивляется, выдвигая всё новые предметы, книги, фотографии, документы. Посылка за посылкой в Нью-Йорк двоюродной тёте, чемоданы и тюки в комиссионные магазины, подарки друзьям и родственникам, кучи в мусор… Деньги собираются неизвестно с чего, красные десятки берём на расходы из пачки на глаз, по толщине. Увезти с собой не разрешается ничего, кроме установленной мизерной суммы, выдаваемой в долларах и чешских кронах. Стояние, ожидание и давки в очередях – городской ОВИР, почта, комиссия по оценке и разрешению вывоза произведений искусства, голландское посольство в Москве, билетные кассы, банк, выдающий деньги… Интересное дело: люди, связанные общей судьбой, несмотря на нервное напряжение, сдерживают себя, стараются не ссориться, возникает ощущение какого-то братства, все легко знакомятся, предлагают помощь, договариваются держать связь…
В спешке и суматохе выпроваживаем Фаину и Сеню. Следующие на очереди – мы.
Постепенно пустеет дом. Уже становится проблемой усадить пришедших прощаться, проконсультироваться или передать имена для вызова. Девочкам сказали, что мы переезжаем в Москву – благо они помнят, как с ними удирали туда от Чернобыля.
Последние дни. Я выезжаю раньше, чтобы занять очередь в кассе пограничного Чопа. Кто-то должен поехать со мной для подстраховки, все так делают. Вопрос щекотливый – в пограничную зону формально нельзя ехать без выездных документов или специального разрешения. Рискнул предложить проводить меня Володе Кузнецову, он намного моложе меня, работал раньше со мной в одной организации, каким-то образом выбрал меня и проявляет любовь и преданность уже не один год. Он несколько странен и старомоден, в ответ на мои слова я услышал: "Почту за честь, Эмиль Евгеньевич"…
Платформа киевского вокзала, полукругом стоит кучка провожающих меня с Кузнецовым. Да, это действительно похоже на уход из жизни, больше я, наверное, ни с кем из них не увижусь. Мила Скиданенко с поблекшим цветом когда-то яркорыжих волос, ссутуленный Жорка Сомов, Фимка Кроссен с одутловатым лицом сердечника… Толя Чудновский уже давно в Нью-Йорке, а Гера Бильжо шесть лет как умер. Странно, жизнь продолжается, а его просто не существует… Но нет, всё прошлое уже отрезано, все мысли о сиюминутных делах.
Я просыпаюсь на короткое время, когда за окном купе в рассветном сумраке проплывают стройные карпатские ели на склонах гор, посыпаемых кисеёй мельчайшего снега. Сознание фотографирует это ещё одно прощание. Снова закрываю глаза.
В маленьком Чопе совсем уже по-весеннему тепло, в европеизированных (на мой тогдашний взгляд) магазинчиках непривычно большой выбор колбас и сыров. Устроившись в гостинице, мы с Володей отправляемся на прогулку. У нас с ним всегда есть о чём поговорить, тем более напоследок. На одной из улочек дома стоят по одной стороне, а на другой за невысокими кустиками тянется ограда из колючей проволоки. Вдруг соображаю – это государственная граница, которую я вижу первый раз в жизни. За ней – другая власть и другие законы. Скоро я буду по ту сторону. Я уже полностью подготовлен, освобождён от всего лишнего, как больной перед операцией. Неужели ничего не сорвётся?
Последний день, последняя давка у закрытых билетных касс, последние скандалы, слухи и путаница. Билеты закомпостировали немногим впередистоящим, остальные, с детьми и стариками, остаюся ждать завтрашней свалки. Приезжают Оля, Женя и Ира с девочками, остальными вещами и ещё провожающими.
Разрешают пройти в таможню. Сидим в каком-то промежуточном зале, зубы стучат от волнения. С ужасом обнаруживаю в кармане незаконный рубль, комкаю его и незаметно запихиваю в вентиляционную решётку.
Таможенный досмотр. Увидев здоровенный картонный планшет с картинами и рисунками, таможенники вызывают специального эксперта. Мельком глянув в разрешение на вывоз, за которое было уплачено 600 рублей, женщина долго и с удовольствием рассматривает со мной содержимое планшета и на прощание желает успеха. Видя эту картину, таможенники пропускают Олю без досмотра.
Полуночная посадка в московский поезд напомнила военные времена. Та же всеобщая российская суматоха, спешка, бегание с тяжёлыми вещами вдоль вагонов с закрытыми дверьми, остервенело лезущие на ступеньки мужчины, женщины, старухи, дети, передавание из рук в руки бесконечных чемоданов и тюков, заторы на площадках и в коридорах… Только вагон уже какой-то другой, заграничной конструкции.
Наконец все разместились, и в стоящем поезде наступила тишина, как минута молчания перед дальней дорогой. Вагон тихонько тронулся. Я тщетно вглядывался в мрак за окном, надеясь заметить то мгновение, когда я навсегда окажусь за пределами этой страны…
Это ещё не всё. Через пол-часа по вагону проходят хмурые чехословацкие пограничники, придирчиво рассматривая транзитные документы. Ира приводит их в ярость, отказавшись подняться с постели.
Раннее утро, солнце, вокзал в Братиславе, этой странной полузагранице. Никакого движения и ни души, кроме носильщиков, предлагающих перевезти вещи к поезду, идущему на Вену. Договорились о цене в кронах, погрузились. Спустились грузовым лифтом в пустынный подземный переход, где носильщики, здоровенные бугаи, остановили тележку и потребовали доллары. Я пугаюсь и теряюсь, а Женя наливается той яростью, которая мне знакома ещё у его деда. Носильщики тушуются и соглашаются на дополнительную бутылку водки. Это и осталось воспоминанием о Чехословакии.
Венский поезд – крохотная электричка. Советские эмигранты – а их, оказывается, не так много – собраны в одном вагоне. До отхода ещё долго, можно уже расслабиться.
Опять трогаемся. По вагону проходит толстый и уютный австрийский пограничник, похожий на персонажа из оперетты Кальмана. Я выхожу на открытую площадку. Тёплый ветерок обдувает лицо. Мимо под ярким солнцем проплывают весёленькие зелёные поля. На площадке стоит розовощёкий солдатик в берете, больших ботинках и с автоматом – охрана эмигрантов от террористов. Я в свободном мире.
***В Вене у дверей вагона нас встречает небритая личность, отрекомендовавшаяся Эдиком, представителем Сохнута. С этого мгновния мы попадаем на великолепно отлаженный конвейер. Наши вещи грузят в автобус, нас отвозят на снятую квартиру, назначают время посещения Сохнута. Квартирка в центре города, маленький вымощенный брусчаткой дворик без единой травинки, идеально чистая облупленная лестница с автоматически зажигающимся светом. На следующий день в Сохнуте отказываемся от Израиля и поступаем в распоряжение Хиаса, с той же чёткостью перерабатывающего толпы эмигрантов. Во всех помещениях теснятся люди, заполняют документы, ждут приёма, играют в карты и пинг-понг, просто разговаривают. Картину слегка омрачают железные двери с окошками и постоянно дежурящими молодыми парнями. Средний срок пребывания в Вене – две недели, свободного времени много. Денег дают с избытком, но все советуют экономить и в конце выменять шиллинги на лиры, в Италии денег нехватает. Осматриваем Вену. Чувство особенной лёгкости и расслабленности после долгого напряжения. Обнаруживаю, что могу читать все надписи и кое-как объясняться. Красочные толпы туристов, красочные изобильные магазины, автомашины множества марок – кажется, что я попал в экран уже виденного заграничного фильма. Заснувшее имперское величие зданий и дворцов прошлого века не соответствует масштабам города и страны. Дунай, оказывается, не в центре Вены, а на окраине, пустынный и скучный. В знаменитой венской опере – стоячая галёрка и неудобоваримый "Трубадур". Экономлю деньги и передвигаюсь пешком. Настроение в целом приподнятое из-за теоретического сознания подлинной свободы. Эмигрантские мужчины, зная, что на них теперь смотрит вся Европа, ходят с деревянными шеями в своих лучших костюмах и галстуках. Некоторые имеют подшивки документов и вырезок, свидетельствующие об их диссидентском прошлом, некоторые исхитрились вывезти толстенные рукописи, в которых они с математических позиций окончательно разоблачают советскую систему и дают рецепт – как устроить земной шар, чтобы всем стало хорошо. Остальная публика просто с наслаждением читает русскоязычную антисоветскую литературу и интересуется, в какой церкви раздают бесплатную одёжку.
В семье всё же обстановка нервозная, сказывается необычность ситуации. Каждый хочет своё, дети ссорятся, Ира прямолинейно устанавливает справедливость, после чего начинается такой двухголосый рёв, что я уже вижу, как нас выселяют – кто знает, какие порядки в этой стране…
Наконец – ясная тихая ночь, наши вещи вынесены в подворотню, дети спят в доме одетые, я внизу дежурю в ожидании транспорта. По отблескивающим в свете фонаря булыжникам двора чинно семенит аккуратненькая австрийская крыса. Прощай, Австрия, мы улетаем в Рим.
