Роберт Крайтон - Камероны
Он зашагал по улице в том же направлении, что и мальчики, – по единственному пути, который он знал, пути, который проделывал каждое утро шесть дней в неделю, пятьдесят две недели в году на протяжении стольких лет, что быстро и не сосчитаешь. Да он никогда и не пытался их сосчитать Кто-то жарил яичницу на масле, и от этого запаха сытости Гиллона даже замутило. Он вдруг понял, что голоден, бесконечно голоден, голоден до глубины утробы, – только когда он работал, то не разрешал себе думать об этом. А сейчас, когда он ничем не занят, голод вылез наружу, нагой и бесстыжий. Знай Гиллон, кто жарит эту яичницу, он попросил бы кусочек, подумал он, и тут же понял, что сам себе лжет. До этого он тоже еще не дошел.
На крылечках домов сидели люди его возраста – грелись на солнышке, укрывшись от ветра. У него не возникло желания подсесть к ним, но он почувствовал себя менее одиноким. Все-таки вместе в одном стойле. И к тому же из людей его лет он дольше всех продержался в шахте. А это кое о чем говорит. Некоторые из тех, мимо кого он проходил, с кем здоровался кивком головы, не работали уже по нескольку недель, а иные и по нескольку месяцев. Они жили на церковное пособие и не умирали от истощения, потому что почти не двигались и много опали, усыпляя голод.
В поселке как-то странно пахло – он не мог понять чем. Правда, может, он почувствовал этот запах только потому, что на нем нет рабочей одежды и он не пропитан так дыханием шахты.
Он спустился вниз по Тропе углекопов и прошел в ворота на разработки. Тут они и лежали, как сказал Эндрью, эти новые подпорки, чистенькие, беленькие, пахнущие свежестью. Сосна. Самая настоящая сосна. Он поднял одну из подпорок. Дерево было еще сырое, из свищей сочилась липкая смола, и оно было легкое. В холодные сухие дни, когда барометр стоит высоко и давление атмосферы увеличивается, такое дерево наверняка начнет стонать и даже трескаться. Обломком может пронзить человека, точно стрелой. Гиллон почувствовал, что кто-то стоит рядом.
– Сосна. – Это был мистер Брозкок.
– Да уж.
– Добрая крепкая шотландская сосна.
Гиллону хотелось сказать что-то управляющему – что-то не слишком грубое, но с подковыркой, да только ничего не приходило в голову. Сказать надо было с умом, потому как не имел он права ставить мальчиков под удар.
– Из сосны получаются хорошие подпорки.
– Угу, – услышал Гиллон собственный голос. Ну, почему это вырвалось у него? Он швырнул подпорку на общую кучу, и она с глухим стуком упала, сырая и еще пахнущая свежестью. Вот он, его ответ.
– Есть люди, которым они не нравятся, – заметил Брозкок.
– Вот как? Что ж, может…
– Но ведь есть люди, которым дай ростбиф на ужин, они только фыркнут.
Управляющий умолк; наконец Гиллон произнес: «Угу», и Брозкок потопал к себе в контору.
А Гиллон еще несколько минут не мог отойти от груды подпорок. Ему было стыдно за себя, стыдно за эти «угу», которые соскакивали у него с языка, – так собака машет хвостом, завидя миску с едой. Ведь это было все равно, как если бы он пополз к шахте на четвереньках. Наконец он собрался с духом и пошел дальше – мимо подъемников, где наверх уже поднимали клети с курящимся углем, хотя еще не все рабочие спустились вниз. Ему недоставало запаха шахты и мокрого угля. Он пошел дальше – мимо копра и дробильни, где Змили сортирует уголь, выбирая из него шлак и пустую породу, и где оглушительно грохочет дробилка – перекидывает уголь, трясет его, точно камни в ведре, пока не размельчит до нужного размера. Только бы Эмили не раздавило там руки, подумал он и пошел дальше, тотчас забыв про нее: чего не видишь – тем и не бредишь. Слишком она шустрая и смышленая – такая руку себе не даст оторвать.
Теперь, когда он хозяин своего времени, почему бы ему не пойти и не порассуждать с мистером Селкёрком о Генри Джордже, которого ему было интереснее и легче читать, чем Карла Маркса. Но читальня оказалась на замке, и мистера Селкёрка не было поблизости. Видно, слишком долго он беседовал накануне с бутылкой. Такая уж у мистера Селкёрка была судьба, – вечером находить пути спасения общества на дне бутылки, а утром обнаруживать, что все исчезло.
Тогда Гиллон побрел назад и впервые в жизни уселся со стариками, инвалидами и безработными. Окружение это действовало на него угнетающе. Кто-то принялся рассказывать про то, как Джемми Моват ночью, накануне овощной выставки, отправился в Восточное Манто, напился там и стянул огромный кочан капусты, а потом, обнахалившиеь, выставил его на ярмарке в Питманго. Он получил голубую ленточку, а владелец кочана тем временем заявил в полицию. Когда же полицейские нагрянули к Мовату, на доске у него над очагом лежала ленточка, а в доме пахло свеженашинко-ванной капустой.
«Ничего не могу поделать, – заявил констебль. – Нет капусты – нет и состава преступления».
«То есть как это?» – спросил обитатель Восточного Манго.
«Нет трупа – нет и преступления, – стоял на своем констебль. – Так сказано в законе».
Доконало Гиллона то, как остряки добавляли в рассказ каждый по фразе, точно это была литургия или псалом, который они читали по псалтырю. Это действовало на него угнетающе. Может, со временем и привыкнешь. Но Гиллон слышал эту историю уже раз двадцать. Он распростился со стариками, когда они принялись рассказывать про то, как Алекс Чизхольм вернулся из Америки в Питманго с мешком серебра и в первый же вечер так накачался, что умер.
Гиллон снова двинулся вверх по Тропе углекопов. Было восемь часов утра, и день простирался перед ним, уходя в вечность. Даже помыться в бадье и то не будет повода, раз он не работал в шахте. Он остановился и принялся хохотать – так внезапно разражается смехом человек, когда обнаруживает истину.
Ему недоставало шахты. Оказывается, он любил эту черную, глубоко залегавшую под землей шахту, ему недоставало ее звуков – визга сверла, вгрызающегося в угольный пласт, поскрипыванья и громыханья колес под бадьями с углем, равномерного постукиванья кирки в соседнем забое, где какой-нибудь хороший углекоп рубит уголь. Ему недоставало всех этих шумов и тишины, которая вдруг наступала порой, недоставало одиноких огоньков, поблескивающих в ночи, словно фонарики на лодках далеко в море, недоставало дружеского подмигивания, кивка головой, когда проходишь мимо. Ему недоставало ощущения пота на коже и запаха шахты – этого стойкого, не поддающегося описанию духа, который идет от жизни и которого даже смерти не перебить. Ему недоставало этой темноты и глубины – сознания, что ты находишься на три тысячи футов под землей, на четыре мили в глубь горы, а это не так уж мало. Недоставало ощущения опасности – остановишься и ждешь: вот раздался какой-то новый звук в глубине галереи, то ли ропот, то ли стон; может, это стонут подпорки оттого, что там, наверху, возросло давление, чуть сдвинулись пласты земли. Он понял, что, как ни странно, ему недостает этого чувства опасности, – недостает потому, что оно объединяет людей.
«Ты чего-нибудь слышал?»
«Угу, да только это ерунда. У нас все в порядке».
«Угу, пока все в порядке». А взгляды скрещиваются глаза впиваются друг в друга, но люди говорят, что все будет в порядке, потому что они вместе и, значит, ничего случиться не может.
Итак, он стоял и смеялся на Тропе углекопов, и все оборачивались на него. Он постиг непостижимое, и ему стало легче.
Он прошел мимо Обираловки и тут же вернулся, Он почти никогда не заходил в лавку компании. Его возмущали их цены, и он посылал детей за покупками.
– Сам Гиллон Камерон! – выкрикнул мальчишка за конторкой. Здесь никто не назовет углекопа «мистер». – Ну и ну!
Он потянулся было за Ограбиловкой – книгой, куда заносились все покупки углекопов (а затем раз в две недели из получки удерживали долг), – и тут же положил ее на место.
– Ваша семья – единственная в Питманго, у которой нет долгового счета, вы это знаете?
– Ага, конечно.
– Единственная. Как это вам удается?
Гиллон пожал плечами.
– Не хотим платить проценты.
– Просто вы покупаете все в других поселках и в других лавках. А еще ездите по фермам и там покупаете, попробуйте сказать, что я вру. – Он погрозил пальцем и подмигнул. – Но мне-то все равно. Для меня это – тьфу. Я ведь только служу здесь. А вот мистер Брозкок все про вас знает. Так чего же вам сейчас надобно?
– Яйцо. Одно яйцо.
– Одно яйцо? Одно, значит. И вы притопали сюда аж из Верхнего поселка за одним яйцом? – Паренек нырнул в заднюю комнату, чтобы рассказать об этом матери, и та вышла посмотреть на Гиллона. Таких парней в Питманго именуют «боровами» – толстый, рыхлый, непригодный для работы в шахте, но достаточно шустрый, чтобы прожить и без нее.
– Какое же зам надобно яйцо, Камерон? Большое, среднее или маленькое? Куриное, голубиное, утиное? Бурое, Камерон, или белое…
Гиллон сгреб парнишку за шиворот.
– А ну давай мне яйцо, не то твой кругленький розовый пятачок живо превратится в яичницу.
