Юрий Азаров - Групповые люди
— Кто в качестве уполномоченного сбивается с ног, заботится о выполнении плана, а кто по чужим квартирам шастает!
— О чем вы, товарищ Квакин? Вы в своем уме?! Я давно замечал за вами что-то неладное!
— А я давно замечал, что вы на мою Гальку засматриваетесь своими цыганскими бельмами!
— У вас жар, Квакин! Завтра зайдите ко мне, поговорим.
— А мне незачем к вам заходить, подлец! — и будто бы Квакин отвесил Полушубкину добрую оплеуху. Полушубкин вскрикнул, выскочила его жена, схватила Квакина своей сильной рукой за шиворот и так втолкнула Квакина в его собственные двери, что он их и вьиомал. А уже потом Квакин напился и проломил череп Гале Квакиной чугунной сковородой, которую она купила совсем недавно в райторге.
Была и другая версия, более правдоподобная, будто бы, встретившись с Квакиным, Полушубкин обнял сослуживца и сказал, что завтра к нему зайдет очень важный человек и что этот важный человек сделает ему лестное предложение, которое может доставить ему, Квакину, немало радости; собственно, он, Полушубкин, сейчас же и скажет ему, Квакину, какую радость он испытает завтра: речь идет о долгожданной даче, которую намеревался приобрести Квакин на берегу речки Бызь; будто бы этот загадочный человек явился, пришел он с "дипломатом" в руке, попросил Квакина принять участие в судьбе его оболтуса сына, который собирается поступить в институт, открыто попросил Квакина сделать его сына целевиком от колхоза "Вперед и дальше", а за это загадочный человек постарается помочь ему приобрести дачу и дачное строение, а чтобы не было никаких сомнений, он оставляет желтенький кожаный "дипломатию", в котором хранится нечто такое, что имеет прямое отношение к искомой Квакиным даче. Человек оставил свои координаты и ушел, и будто не успел он скрыться за воротами райкома, как из определенных органов нагрянула комиссия, ворвались незнакомые люди в кабинет, где сидел Квакин, раскрыли "дипломат", оставленный незнакомцем, и вытащили оттуда бог весть какое количество денег. Квакин отказывался, но улики были налицо, и будто бы, великой радости Полушубкина и Гали Квакиной, самого Квакина судили и вскоре отправили в места, достаточно отдаленные и от районного центра, и от того места, где у речки Бызь красовалось дачное строение.
Меня вся эта история крайне заинтересовала, главным образом тем, что в Квакине, кроме лозунгового мусора, жили еще и какие-то страсти: он, видите ли, любил, ревновал, убивал.
И однажды я добрую неделю его обхаживал. О себе рассказывал, о своей несостоявшейся женитьбе, придумывал рассказы о женских изменах, о людях типа Полушубкина и, наконец, подвел к тому, что он честно мне рассказал эту свою историю.
— Я, конечно же, сел из-за бабы да из-за своей глупости. А если еще честно сказать, то из-за одного подлеца по фамилии, — не стану скрывать его имя, может, встретится вам он на вашем жизненном пути, — так вот, если встретится человек по фамилии Полушубкин, знайте: подлец из подлецов. В глаза будет говорить одно, а за глаза совсем другое. Беспринципный, нечестный, хамовитый, такой отпетый бюрократ. Прокурора нашего Шиленкова, такой милый человек был, так он его так распек в кабинете, что он, этот наш Шиленков, прямо в его кабинете и помер. А потом, представьте себе, Полушубкин на похоронах плакал и орал: "Прощай, наш дорогой друг, мы тебя любили и вечно будем помнить…" Вот из таких негодяев как раз и выходят разные предатели и шовинисты. Он и мне немалый вред причинил. Жену не то чтобы соблазнил, он ее растлил, приучил к таким извращениям, что невинное совсем дитя, деревенская девка, превратилась в злостную проститутку, которая теперь, наверное, способна уже на все. Я, знаете, человек широкий, не ханжа. И могу допустить, как этот Рахмаев, кажется, полюбил, а потом вроде бы как пулю в лоб, живите, мол, как знаете…
— Это вы о чем, не пойму? — переспросил я.
— Да вот история у Чернышевского, еще в школе мы ее проходили.
— Ах, Рахметова вы имели в виду. Только не Рахметов, а Лопухов изображал уход со сцены…
— Ну так вот и я его не осуждаю. Любить, конечно же, можно, но случаться, как последнему зверью, — это не по-партийному. Вы себе представить не можете, что я испытал, когда увидел мою невинную Галю, да нет же, не в постели или в объятиях, а даже мне, мужику, стыдно сказать, в каком невероятном положении я ее увидел. Он кинулся на нее, как жеребец, без каких бы то ни было человеческих подходов и объяснений, и она, дура, должно быть приученная им и развращенная с ног до головы, ничего от него больше не ждала, кроме этой развращенности…
— Да как же вам удалось все это увидеть?
— А я, знаете, природный разведчик. В погранвойсках служил: ни один посторонний не проскользнул никогда мимо меня. Я найду там, где даже нет ничего. Особенно я чувствую всякое гнилье. И вот когда я почуял в Гале не наш дух, то есть определенное разложение, я стал искать причины. Это у меня всегда. Привычка такая на партийной работе выработалась — причины, затем следствия и методы профилактики. Так вот я стал искать причины. Конечно, многое у нее от семьи заложено было. Из кулацкого элемента ее семья, можно сказать, взяла свое происхождение, а там всегда не все сходится. Отец ее хоть и орденом мы его наградили, а выпивал и к женщинам лез, когда напьется, напропалую. Я ему всегда говорил: "Василий Петрович, вам бы поостеречься. Каждый из нас хочет и может, но надо же меру знать. Порядок должен быть и в этом деле как-никак". А он не послушал меня. Строгача за эти дела схватил. Я его сам пропесочивал. И вторая причина — это, конечно, буржуазная пропаганда: всякие фильмы стали у нас крутить, особенно что по видео, там такие бессовестные развраты показывают, что один раз я не выдержал, схватил свою Галю и за руку еле вытащил ее из квартиры Полушубкина. Это он понавез этих видеокассет, вот и развратил ее, можно сказать, напрямую. Сначала наглядность, а потом уроки с упражнениями, я ему все потом сказал, да уже поздно было.
— А может быть, вам померещилось, что вы видели?
— Да вы что, с ума спятили? Я на дерево залез, когда почувствовал, что она с ним. Все видел, как есть.
— И поймали их с поличным?
— Почти. Он успел смыться, тоже нюх у него, как у экстрасенса: почувствовал, когда я слезал с дерева, сбежал, подлец! А я стал думать: говорить Гальке моей сразу или повременить? Нет, думаю, повоздержусь, ничего моей Гальке не скажу. Пришел, а она легла уже, говорит, голова разболелась, возьми, говорит, разогрей сам, поешь. А меня зло взяло. Сбросил я с нее одеяло да как жахну ее по животу. Сроду матерных слов не говорил, а тут обложил с ног до головы. Встала она, плачет, разогрела ужин. Сижу, ем, а сам думаю, что дальше-то делать. Сказать ей про все, что я видел, — завтра меня Полушубкин со света сживет, а она стоит, плачет, это меня и успокоило. Схладнокровничал я. Не то чтобы простил, а просто остановилось во мне все, думаю, пусть будет, что будет. А наутро прихожу в кабинет к Полушубкину, а он мне: "Что это вы вроде бы как сам не свой?"- "Да нет, — говорю, — все хорошо". А у него глаз как сверло. Все видит, и мне, гляжу, не скрыться от него. Я молчу, улыбаюсь, все, мол, хорошо. Так и пошло у нас. По вечерам я на дерево, а он к Гальке моей. Так бы и продолжалось, если бы меня однажды не засекли. Сидел-то я высоко, почти вровень с третьим этажом, а оттуда меня как раз и увидели, позвонили в милицию. Сбежалось народу, машин понаехало. Сняли меня с дерева. Смеются все, а я сам не свой. Позору не оберешься. Наутро меня Полушубкин вызывает: "Что же ты, собачий сын, райком позоришь, ночью по деревьям лазаешь, как черт?"- "За звездами, — говорю, — слежу, с детства к астрономии неравнодушен". А потом дверь открывается, входит главврач наш Симоновский, глядит на меня подозрительно. Испугался я. Понял, к чему дело идет. Взмолился я. В ноги, можно сказать, к Полушубкину кинулся. "Здоров я, говорю, оставьте меня, дайте уехать куда-нибудь". Оставили. Через месяц в партийную школу отправили. Уехал я. На праздники старался даже не приезжать домой. А когда приезжал, то почти не виделся с Галькой. Уходила она к матери. А когда не уходила, то дома с детьми была. Дерево спилили, и я вроде бы стал успокаиваться. Но как тут успокоишься, когда перед глазами так и вижу картину! Не выдержал однажды. Лежал с открытыми глазами, а потом такая злость взяла, что я со всего размаху хрясть ей по морде. Вскочила она, заорала во весь голос: "Зверь! Я с тобой жить не хочу!" А я ей: "Иди, сука, к Полушубкину!" А она: "И пойду". Тогда я совсем память потерял, колошматил ее до утра, пока она сознания не лишилась. Народ сбежался. В двери стучат, орут. А я пьяный был, тоже им ору: "Убирайтесь, сволочи!" Взломали дверь. Силой меня в вытрезвитель свезли, а ее в больницу. А потом был суд, и мне дали три года.
— А дети где?
— А дети не мои. Полушубкинские.
— А как узнать?
— Да они копия! Все в него, как две капли воды.
