Борис Екимов - На хуторе
– Ну и нахалюга…
– Бессовестный. Ну куда волокет? Сена – на три зимы хватит. Соломы навез, я сам ему разрешал, целый скирд. И еще мало…
– Ненасытный…
– Да это просто болезнь, – доказывал агроном. – Надо тянуть и тянуть. А глядя на него – и другие.
– Нет, я его приструню, – нешуточно сердился председатель. – Я ему покажу. Скажу участковому, чтобы составил акт. По всей строгости. Это же явно не себе, это явно возит и куда-то за бутылку… – председатель проговорил и осекся. Он знал, что Тарасов водки не пьет. И выругался: – Куда же он прет ее?.. И с наших полей, и из «России».
– Есть такие люди, что готовы и купить, – подсказал шофер. – В Дурновке, в Борисах.
– Ну, мы ему продадим, мы ему устроим, – обещал председатель.
Машина между тем въехала в хутор и прямиком направилась к сараю, где техника стояла. Управляющий вылез, сходил посмотреть и, вернувшись, сказал:
– Нету тарасовского трактора. Точно, он.
Подъехали к тарасовскому подворью, прямо к воротам, и долго сигналили. Заволновались, тревожно загоготали гуси. Потом на крыльце свет загорелся – вышла Раиса. Еще не видя, кто там сигналит в темноте, она крикнула:
– Чего? Кого надо? Хозяин еще не приходил! На работе!
– Ну, вот и понятно, – сказал председатель. – Ладно, мы поехали, а ты, управ, иди и дожидайся своего передовика. Он в степи ночевать не будет. Вот ты его и встрень. А я завтра участкового подошлю. Нехай пресекает.
Машина ушла. Талдыкин проводил ее взглядом и тяжко вздохнул. Не хотелось ему в дом к Тарасову идти с дознанием и нелегким разговором. Но выбирать не приходилось.
Жена Тарасова, Раиса, еще стояла на крыльце. Талдыкин ворота открыл и пошел во двор, к свету.
– Это я, тетя Рая, здравствуй.
– Ты, Николай Иваныч? А я не догляжу… Машина пипикает да пипикает. Кого Господь принес? Проходи…
Талдыкин поднялся на высокое крыльцо, в дом вошел. Под ноги ему с жалобным блеяньем сунулся черный козленок.
– Куда лезешь… – осторожно отодвинул он ягнака и другого заметил, еще не обсохшего, возле печки. – Пошли котиться?
– Пошли… Как из мешка труханули. Да по двое котятся. Трое уже двойню принесли. Спасибо, хоть ныне по одному.
– Три двойни? – позавидовал Талдыкин.
– Не в радость все это, Николай Иваныч, – ответила Раиса. – Бог здоровье отымает, и ничего не мило.
Жена Тарасова смолоду была бабой фигуристой, крупной, а к преклонным годам ее разнесло поперек себя шире, стало пошаливать сердце, отекали ноги.
– Ничего не мило… – повторила она. – Так, лишняя колгота. Сама некудовая, а хозяина вы зануздали и продыху не даете. С ночи до ночи он с трактора не слезает. Вот ныне в какие ты его тритарары услал, что его досе нет? А ведь девятый час. Где он, чего с ним?
Открываться Раисе прежде времени Талдыкин не хотел и потому ответил уклончиво:
– Должен приехать, школьников он привез, я видел. Побег на центральную за углем для кузни.
– Вот, школьники… – ухватилась Раиса. – Сколь я прошу, отставь его, Николай Иваныч, от школьников. Да неужели другого человека нет, помоложе? Из зимы в зиму… Добрые люди зорюют, а наш дурак подымается и идет ране всех. Греет цельный час. Другие механизаторы к девяти, как бухгалтера какие. Они лишь идут, а мой уж съездил в Вихляевку, отвез, давай ему новую делу. Да неужели нельзя его хоть зимой помене нарунживать. Нехай Силяев ездит, Юдаичевы… Никому не надо. А Тарасов попрет.
Разговор был старый, больной и справедливый. Но как и прежде, управляющий лишь руками разводил:
– А чего делать?.. Это же школьники… С ними абы кого не пошлешь. А Мишка Юдаичев проспит, он их к третьему уроку будет привозить.
На хуторе школу давно закрыли, и детишек по зимнему времени да в распутицу возили в будке в Вихляевку каждый день. Из года в год таскал их Тарасов. И Раиса, жалея мужа, ругалась из года в год.
Козленок, что в тряпку завернутый лежал возле печи, освободился и стал подыматься. Оскальзывались и разъезжались на крашеном полу нетвердые ножки. Но козленок был упрям и наконец встал и заблеял. Он был хорош. Черный, в тугих блестящих кольцах, головастый козел с белыми ушами и носом. Он шагнул раз-другой и закричал, требуя молока.
– Еще не очунелся, погоди трошки, – успокоила его Раиса. – Вон на кухне каких надо кормить. Ты посиди, Николай Иваныч…
– Я подмогну… – поднялся управляющий. – Чего зря сидеть? Погляжу на твоих двойнят.
– Гляди, коли свои не надоели, – засмеялась Раиса.
Подворью Тарасовых, их базам и строениям позавидовать было не грех. Раиса включила электричество, и в ночи свет ярких под колпаками ламп осветил ровную площадку двора с водопроводной колонкой посредине, и круг него высокий дом под белой жестью и добрый флигель, приземистые сараи и катухи, крытые и обшитые шифером, огромный, словно самолетный ангар, сенник, тоже шиферный. В прошлом году его поставили тарасовские зять и сын. И теперь по всему хутору бабы пилили мужиков.
Козлята помещались во флигеле, его протапливали. В семь добрых глоток замекекали они, людей узрев. Талдыкин хотел было в руках нести козлят, но Раиса подала вместительный зембиль, плетенный из чакана, и сказала:
– Сажай сюда и доразу понесли.
– Это да… – удивился Талдыкин. – Это рационализация. А я тягаю по одному. Сам, что ль, плел?
– А кто же…
В козьем катухе тоже горел свет под матовым колпаком. Огорожа ясель тянулась вдоль стен. Пол был настлан из дубовых плах. Козлята матерей нашли сразу. Раиса лишь двойнятам помогала, пристраивая их без обиды. Хорошие были козлята, здоровые. И сосали хорошо, поддавая матерей. А люди глядели на них с доброй улыбкой.
– Нехай сосут, – сказала Раиса, запирая катух.
А в соседнем, почуяв хозяйку, заволновались поросята. Поднялись и стали стучать своими пятаками в стены.
– И-и, черти ненажористые… – обругала их Раиса.
– Вы больших-то зарезали? – спросил Талдыкин.
– В тот выходной. И так сколь лишку прокормили. Дал Господь погодушку.
Погода стояла необычная: весь декабрь – тепло и дожди. Лишь перед самым Крещеньем открылась зима, и по хутору, торопясь, начали бить скотину и птицу.
– А я своего только собираюсь. Тетя Рая… – наконец решился спросить Талдыкин. – Може, я зря жду? Он не упреждал, никуда не заедет?
– Ничего не говорил, – встревожилась Раиса и пристально поглядела на управляющего. – Уж в такую пору… А може, чего случилось? Обломался посеред степи…
– Не должен…
– Вот и не должон! – вдруг тонко, со слезой проговорила Раиса. – Добрые люди по домам сидят, а мой скоро в тракторе и ночевать будет! А весь белый свет, всех лодырей да пьяниц не обработаешь!
– Ну, чего тута?.. – раздался от ворот голос хозяина. – Чего приключилося? – Тарасов вошел во двор, поглядел на управляющего, на жену.
– Вот тебе и чего… Ночь на дворе. Скотина не поена, не кормлена, а ты все блукаешь, с работой твоей, пропади она. А я не в силах… Сколь разов я говорила: кинь все и иди придурком в бригаду. При доме завсегда будешь, при тепле…
– Перестань, Рая, перестань… – нагибая голову, проговорил Тарасов. – Ступай, Рая… Мы зараз.
Раиса послушалась и пошла в дом.
– Козлята… уже насосались… – со всхлипом напомнила она с крыльца. – Белоносая и энта, мальначкая… окотилися ныне. Тоже надо покормить…
– Баба… – оправдался за жену Тарасов. – Тонкослезая… Да и здоровья… – Это была длинная речь. Очень длинная для Тарасова. Она вместила в себя извинения за женины слезы, и раздумье о женском роде вообще, и рассказ о нелегкой Раисиной болезни.
– Я к тебе, дядя Гаврила… – начал и сразу запнулся управляющий. – Ты сам знаешь зачем. Уж попался, так давай начистоту. Куда ты солому возил?
– Солому ты не приказывал, – прикинулся ягнаком Тарасов.
– Я-то не приказывал, в том и дело. А ты ее возил. Вот я и спрашиваю: откуда, и куда, и зачем? Своей у тебя вроде хватает.
– Не возил я солому, – потупился Тарасов.
– Как не возил? Я лично, и председатель, и главный агроном догнали тебя на машине, останавливались дважды, а ты уехал. Но мы гнаться не стали, куда ты денешься? И отпираться так, дядя Гаврила, нехорошо. Попался, так давай начистоту.
– Обшиблись вы, – спокойно сказал Тарасов, все так же глядя куда-то в сторону. – Не возил я соломы, на кой она мне.
Управляющий был несколько обескуражен.
– Чего ж я, глупой совсем, дядя Гаврила? Уж раз попался…
– Обшиблись, – повторил Тарасов. Разговор был нелегкий, и следовало его скорее кончать. – Обшиблись, и чего толочить…
– Ну гляди, дядя Гаврила, – уже другим тоном, с ноткой угрозы, сказал управляющий. – Я хотел по-хорошему. Все же смальства тебя знаю, с твоим Виктором вместе росли… По-хорошему хотел. Не хочешь – твое дело. Председатель завтра участкового пришлет. Он с тобой по-другому, гляди…
– Ну, чего… – любимой фразой своей ответил Тарасов. Сейчас она означала будто покорность судьбе, но и немалую каплю задора в себе заключала: дескать, поживем—увидим.
