Евгений Клюев - Андерманир штук
Первые дни Лев только и рассказывал деду Антонио обо всем, что случилось за последние – сколько… семнадцать месяцев: выяснилось, что они оказались необыкновенно долгими, а произойти за них успело всего ничего – по крайней мере, со Львом.
– Я книги читал, деда, читал, читал… – беспрерывно. И из твоей библиотеки, дома у нас, и из той, где работаю – ах да, ты тогда уже после инсульта был… короче, Леночка устроила меня в библиотеку, в одну странную какую-то, куда никто не ходил… Я еще и сейчас там. А книги какие… да всякие. Сейчас уже даже не перечислю какие, потому что действительно очень много их было, за всю жизнь компенсация. Я и сейчас читаю, Кастанеду, его все вдруг читать бросились. Правда, я до конца ничего не дочитываю: неинтересно. Мало интересного в книгах, деда! Я и не общаюсь ни с кем… ни с кем практически. Хотя, конечно, сейчас не такое время, чтобы читать, это все говорят. Сейчас такое время, чтобы вокруг смотреть и участвовать в истории. Но я ведь в истории никогда не участвовал, ты знаешь… И потом – какая история! Перестройка-ускорение-гласность, все то же, что и при тебе.
Так он и перескакивал с одного на другое в рассказе своем, а дед Антонио не перебивал его, не останавливал, не задавал вопросов – было похоже, что он ждал чего-то другого, того, о чем Лев все никак не успевал упомянуть, снова и снова теряя нить, кружа вокруг да около, сбиваясь и начиная сначала.
– Ас Леночкой мы редко видимся, раз в месяц, нет, реже, – еще с тех пор, как… ну, с похорон, в общем. Когда она поняла, что я на отпевание ее одну пригласил, – такое началось, такие оскорбления… Я пытался, я честно пытался объяснить, почему никого не пригласил больше, – мне казалось, она должна понять. Понять, что я не могу позвонить никому из тех, кто знает тебя, и произнести, что… ты знаешь. Мне казалось, если я произнесу это, вслух это скажу, то потом… потом мне будет ничего уже не отменить. Но Леночка кричала прямо возле церкви, зачем-то вспоминала своих мужей, одного за другим, зачем-то вспоминала Веру, – которая так и исчезла, деда, прямо как бабушка исчезла, я клянусь! Веришь ты мне?
– Верю, – ответил дед Антонио. – В этой стране люди иногда пропадают… Но теперь я знаю как.
– Знаешь? – воскликнул Лев, и Лия Вольфовна, войдя в «каталожную», чуть не уронила на пол ящичек со всеми карточками.
Хуже всего было то, что он уже привык разговаривать вслух. Слава Богу, не постоянно, а то Лия Вольфовна и так давно уже посматривала на него с эдаким… особенным участием. Причины этого участия Лев сначала списывал на ставшее для него уже обычным сострадание окружающих, которые постоянно заглядывали в его вечно красные глаза и давали ему одни и те же советы: «больше спать» или «меньше пить», но позднее сообразил: она, наверное, считает, что не в себе, дескать, молодой человек. Такие же взгляды, когда он вдруг начинал разговаривать сам с собой, теперь то и дело бросали на него люди на улице, соседи по дому… впрочем, Льву было все равно. Похоронив деда, он настолько замкнулся, что «держать лицо» оказалось не для кого. Вот разве для пяти сотрудников библиотеки. Они, как он с усмешкой признался себе несколько месяцев спустя, стали для него самыми близкими людьми, поскольку с остальным миром он и вообще никак не взаимодействовал. Единственным, о ком Лев иногда вспоминал, был печальный клоун Петя Миронов, но и он куда-то исчез после того, как отправился за табаком. Лев иногда говорил себе, что надо бы найти Петю Миронова, да все откладывал. А сам к телефону подходить перестал – с того самого дня, когда, подняв трубку и услышав голос Константинваныча, не смог сказать ему, что деда Антонио уже нет. И пообещал «попросить, чтоб дед позвонил»… Потом несколько раз кто-то пытался наведаться в гости и стучал в дверь – очень может быть, что Константинваныч или Петя Миронов, но у Льва не было сил открыть и оказаться лицом к лицу с кем бы то ни было, кому пришлось бы сказать: «Деда нет дома, потому что…» Со временем звонки и визиты сделались совсем редкими и в конце концов прекратились.
– Ле-е-ев, – с досадой сказала Лия Вольфовна, – ну можно ли так… с собой разговаривать!
– Извините, – совсем смутился Лев, – я не буду больше.
– Вам эта работа противопоказана, – присела рядом с ним Лия Вольфовна. – И глаза Вы портите, и… сидите тут целыми днями один совсем – поневоле сами с собой заговорите!
Она в первый раз затронула эту тему: видимо, перешагнув все в себе, испугавшись, но, несмотря ни на что, отчаянно ринувшись вперед.
– Это, конечно, не мое дело, Лев, только… Вам ведь так мало лет еще! Самое время поступить… ну, куда-нибудь: в институт или, там, на курсы. Это, повторяю, не мое дело – и, наверное, я уж слишком бесцеремонно в Вашу жизнь вмешиваюсь…
– Лия Вольфовна, я ведь не умею ничего, – вздохнул Лев, почему-то испытывая к ней жалость. – Ни способностей у меня, ни интересов особенных, так что каталожные карточки переписывать – это самое мое дело и есть! Если бы я мог проработать здесь до старости, я считал бы, что прожил счастливую жизнь.
– Да упаси Вас Бог, Лев, что Вы! И потом – кто это Вам сказал, что Вы ничего не умеете?
– Никто не сказал… но оно, вроде, и без того понятно.
– Так не бывает! – проявила категоричность Лия Вольфовна. – Смотрите, как Вы компьютер быстро освоили! Значит, на компьютере работать умеете – это раз. И… и – что Вы еще умеете? – вот! сами с собой разговаривать умеете – два. – Она беспомощно улыбнулась и показалась вдруг Льву до ужаса милой.
– Я не с собой, – неожиданно признался Лев и удивился себе. – Я, в основном, с дедом.
Лия Вольфовна закурила. Спросила через паузу:
– Он… отвечает Вам?
Лев кивнул.
– Как это… как это, наверное, хорошо! – совсем тихо сказала Лия Вольфовна. – А мне вот – оттуда – еще никто никогда не ответил.
Лев тоже достал сигареты. Он не знал, как продолжать этот разговор. Он хотел промолчать но, закурив, вдруг произнес:
– Наверное, Вы просто не слышите. Мне дед объяснял. Что он пытался пробиться, но я не слышал. А я точно не слышал, потому как… потому что все близко еще очень было, остро еще очень было. Надо, видимо… я не понимаю, как сказать, но надо, видимо, не согласиться со случившимся, надо не признать его, понимаете? Надо прошлое отменить… нет, не объяснить мне этого.
Лия Вольфовна смотрела на Льва сквозь дым сигареты и – сквозь внезапные слезы. Лев смутился.
– Я правда не понимаю, как рассказать Вам, Лия Вольфовна! Я и сам-то ведь только с дедом говорю, больше ни с кем. Правда, у меня до деда еще никто из близких не…
– …а у меня – все, – помогла ему не произнести последнего слова Лия Вольфовна. – Сначала родители, когда я еще маленькая была, потом муж, он разбился, пять лет назад – дочка, Ирина, во время родов… да, вместе с внучкой. Такая вот я несчастливая. Живу, как Вы знаете, одна, все говорят, синий чулок, мне плевать. Но просто знать бы, где они, как они там…
– Нету никакого «там», Лия Вольфовна. Всё здесь, всё рядом.
Лия Вольфовна вздрогнула – и Лев понял почему. Он сказал это таким голосом, словно знал, о чем речь. Между тем, это само получилось, случайно… это тот-кто-в-нем-сидит-и-говорит говорит. Хотя – глупо, конечно, теперь исправляться. И он тряхнул головой – чтобы вытряхнуть сказанное («тоже мне, оракул!»), но вместо этого продолжал:
– Просто не надо думать, будто есть граница – между «там» и «здесь». Границы нету. Ирине жалко Вас очень, но она ничего сказать не может, она ведь пробует!.. Вот и только что сказала: позавчера пробовала, когда Вы с гвоздиками на Пятницкое пришли. Хотела, дескать, утешить Вас… объяснить, что в цветах главное – венчики, а соединены стебли и венчики или нет, неважно… цветы остаются цветами! Хотела утешить, да напрасно: кричу, кричу, а голоса – не слышно. И никогда не слышно, словно и голоса никакого нет, но я-то, сама-то я, себя слышу, значит, есть голос!
Лев остановился и растерянно посмотрел на Лию Вольфовну.
– Продолжайте, продолжайте, прошу Вас! – тоненько сказала она.
– Что продолжать? – спросил Лев.
– То, что Вы говорили, продолжайте!
– Я… я не помню, – честно ответил Лев. – Видимо, опять с дедом говорил. Извините.
Лия Вольфовна подошла к окну и долго смотрела в пустой двор. Потом обернулась ко Льву и сначала нерешительно, а дальше уже совсем твердо произнесла:
– Все-таки знаете, что… Вам надо оставаться здесь, в библиотеке, Лев. До самой старости оставаться. Вам нельзя туда, Вас там погубят. Я позавчера была на кладбище… с поломанными гвоздиками.
И в ту же самую секунду позвонила Леночка.
– Это… это из дома, – прикрыв трубку рукой, сказал Лев. – Лия Вольфовна кивнула и вышла.
Разговор начался со ссылки на Нору, Нору Аршаковну – с которой ты в последнее время не здороваешься, Лев, это стыдно! Не понимаю, как можно с соседями не здороваться: смотреть им прямо в глаза и не здороваться… как – «не замечаешь»? Это еще хуже, что не замечаешь, она, между прочим, живой человек. Так что постарайся уж… замечать, что вокруг тебя происходит. Но я не об этом, я о том, что Нора мне сказала – да и не только Нора, неважно, кто еще сказал, я и сама замечать стала… в общем, Лев, ты странный в последнее время, говорят, – и я беспокоюсь, я места себе не могу найти. Нет, молчи, Лев, я все-таки пока твоя мать, единственный близкий тебе человек. Короче говоря, мне нужно, чтобы девятнадцатого августа ты был дома, я приду к тебе, часов в двенадцать. Только приберись, пожалуйста… – при чем тут, одна или не одна? Квартира должна всегда выглядеть так, чтобы в ней можно было принять гостей, – вспомни, как у деда Антонио было! Так же и у тебя должно быть, ты весь в деда. Нет, тебе не надо знать, зачем я приду, но уверена, что не разочарую тебя. Пока, Лев, целую – и не заставляй меня… нас до ночи сидеть у запертой двери, ты же знаешь, что я ключи потеряла… и знаешь, что уж я-то, во всяком случае, просижу ведь до ночи!
